Леди-убийцы. Их ужасающие преступления и шокирующие приговоры

В тюрьме женщины продемонстрировали совершенно разное поведение. Нелли больше улыбалась, говорила по-английски и была склонна впадать в истерику. Она разрешала себя фотографировать, но только после того, как зачесывала волосы назад. Когда ее спрашивали о деле, она настаивала: сын просто отпустил «шутку», которую «важные дяди» восприняли слишком серьезно. Тилли, напротив, по большей части молчала, была сдержанной и несговорчивой, эдаким «безэмоциональным роботом». Единственный раз она проявила эмоции, когда закричала в свою защиту: «Я никого не грабила! Я ни в кого не стреляла, никого не травила, никого не убивала. Не убивала! Все ко мне прицепились. Смотрят на меня так, словно я их сейчас съем. Чего они на меня пялятся? Я правду говорю. Если я и делала что-то плохое, то с собой. И только».

Помощник прокурора штата Уильям Маклафлин, которого назначили обвинителем по этому делу, жаждал крови Тилли. Он был склонен к преувеличениям и, казалось, полон решимости с помощью этого процесса вписать свое имя в историю. Он кормил журналистов мелодраматическими заявлениями, которые те жаждали услышать, и называл дело «самым поразительным делом о массовом отравлении, которое когда-либо раскрывала полиция» и «самой удивительной серией убийств в новейшей криминальной истории». Он утверждал: кузины устраивали «ядовитые приемы», на которых угощали многочисленных родственников закусками с мышьяком. Более того, мужчина был убежден, что в маленькой Польше скрывается целая сеть Синих Бород в женском обличье, а Тилли и Нелли лишь (неказистая и малопривлекательная) верхушка айсберга. Еще его не удовлетворило бы пожизненное заключение. Он хотел, чтобы Тилли непременно повесили.

За дверями зала суда по горячим следам этого дела шли сразу несколько «девушек-репортеров» Чикаго, в том числе потрясающая Женевьева Форбс, занимавшаяся расследованием преступлений в эпоху, когда женщины вообще этим не занимались. Форбс взяла ряд очень личных интервью: поговорила с Джозефом Климеком в больнице, нашла обезумевших от горя родителей Тилли и, наконец, добилась аудиенции с самой Тилли.

Благодаря цепкому и безжалостному журналистскому взгляду Форбс разглядела в преступнице нечто такое, что больше никто даже не пытался.

Она видела в Тилли опасную, мстительную женщину, для которой яд был средством заглушить уязвленную гордость и которая не спешила раскрывать свои секреты. Она раскритиковала внешность Тилли («толстая, коренастая польская крестьянка сорока пяти лет, которая выглядит на десять лет старше, с грузной фигурой, большими руками и ступнями и тусклыми русыми волосами, собранными в узел на затылке»), однако с неохотой признала скрытый в ней интеллект. «Тилли Климек – зрительница собственной драмы», – написала журналистка.

В суде Тилли не ставили интеллект в заслугу, и судебный процесс принял неприятный оборот, когда судья потребовал предоставить «отчет о психопатическом состоянии» двух обвиняемых. По словам врача, проводившего осмотр, обе были «умственно неполноценны и страдали ранним слабоумием», а их интеллект оказался на уровне одиннадцатилетнего ребенка. Судья не остановился и приплел излюбленную тему той эпохи – евгенику. Его раздражал тот факт, что одного из сыновей Нелли еще несколькими годами ранее объявили «слабоумным». Он был убежден: преступные наклонности заложены в генах этой семьи. «Если бы на момент обнаружения одного дебила там был профессионал, специалист по евгенике, он мог бы проверить историю всей семейки и предупредил бы полицию, что за этой женщиной нужно следить, – сообщил он. – Когда всплывает один случай, нужно хорошенько поискать и, возможно, найти целое осиное гнездо».

Обратите внимание на тот факт, что ни одна из женщин свободно не говорила по-английски. Если медицинское освидетельствование проводилось именно на английском языке, вполне возможно, они просто не могли успешно с ним справиться. Действительно, кажется, будто Нелли была куда наивнее, чем ее кузина, а вот Тилли точно дурой не была, и врачи заметно ее недооценили. «У нее есть мозги, – отмечала Форбс, – и они служат мерилом ее эмоций». Хотя ей сложно объясняться на английском, да и вообще она не желала никому ничего объяснять, в результате суд настоял: преступления стали плодом детского ума – или же результатом неряшливой, грубой крестьянской работы.