Ледяная трилогия

— Ты не пизди главному. Мудаки. Вы не врубаетесь ни хуя. — Он отхлебнул из бутылки. — У чеченов дохлых мозг знаешь какой был? Как сыр швейцарский. С дырами. Вот такими. От чего? От дури. Понял?

— Ты уже рассказывал. — Гена сунул в рот жвачку. — Кел, а от пива печень жиром заплывает.

— Задумайся, на хуй. Предупредил. В последний раз.

Кела вышел.

— Ой, бля… — вздохнул Гена. — Как давёж надоел. Бля, чего они на Качалове так помешаны? Витек, Шпала, Бомбер, — они ж тупота, все с двумя извилинами, понятно, чего им не качаться. Но Кела-то — умный. Он книг больше прочел, чем они все. И туда же — здоровое тело, бля, здоровый дух. И мне, бля, каждое утро гантели эти вонючие в постель сует! Представляешь? Я сплю, бля, а он — под жопу мне гантели! Дурдом…

Лапин смотрел в экран. Встал:

— Ушел я.

— Чего ты?

— Дело есть еще…

— Лап, чего ты сегодня такой?

— Какой?

— Ну… как побитый?

Лапин глянул на него и рассмеялся. Приступ истерического смеха заставил его согнуться.

— Ты чего? — не понимал Гена. Лапин хохотал. Гена смотрел на него.

С трудом Лапин успокоился. Вытер выступившие слезы. Тяжело вдохнул:

— Все… ушел.

— А пивняк?

— Какой?

— Ну, ты же в пивняк меня позвал?

— Пошутил.

— Ну и шутки у вас, малэчык.

Лапин вышел.

На улице стемнело. И подморозило. Лужи потрескивали под ногами.

Лапин добрел до своего подъезда. Вошел. Вызвал лифт. Посмотрел на стену. Там были знакомые граффити. Две из них — ACID ORTHODOX и РАЗРУХА-97 принадлежали Лапину. Он заметил новую надпись: УРАЛ, НЕ БОЙСЯ ПРОСНУТЬСЯ.

Черный фломастер. Аккуратный почерк.

Диар

8.07. Киевское шоссе. 12-й километр

Белая «Волга». Свернула на лесную дорогу. Проехала триста метров. Свернула еще раз. Встала на поляне.

Березовый лес. Остатки снега. Утреннее солнце.

Из кабины вышли двое.

Ботвин: 39 лет, полный, блондин, голубые глаза, добродушное лицо, спортивная сине-зеленая куртка, сине-зеленые штаны с белой полосой, черные кроссовки.

Нейландс: 25 лет, высокий, худощавый, блондин, решительно-суровый, голубые глаза, острые черты лица, коричневый плащ.

Они открыли багажник. Там лежала Николаева: 22 года, смазливая блондинка, голубые глаза, короткая лисья шуба, высокие сапоги-ботфорты черной замши, рот залеплен белым пластырем, наручники.

Вытащили Николаеву из багажника. Она сучила ногами. Подвывала.

Нейландс достал нож. Разрезал шубу на спине. И на рукавах. Шуба упала на землю. Под шубой было красное платье. Нейландс разрезал его. Разрезал лифчик.

Средних размеров грудь. Маленькие соски.

Подвели к березе. Стали привязывать.

Николаева нутряно завопила. Забилась в их руках. Шея и лицо ее побагровели.

— Не туго. Чтоб дышала свободно. — Ботвин прижимал дергающиеся плечи к березе.

— Я туго не делаю. — Нейландс сосредоточенно работал.

Закончили. Ботвин достал из машины продолговатый белый футляр — холодильник. Открыл. Внутри лежал ледяной молот: аккуратная увесистая головка, деревянная рукоять, сыромятные ремешки.

Нейландс вынул из кармана рублевую монету:

— Орел.

— Решка, — примеривался к молоту Ботвин. Нейландс подбросил монету. Упала. Ребром в снег.

— Вот тебе, бабушка, и женский день! — засмеялся Ботвин. — Ну что, вторую?

— Ладно, — махнул рукой Нейландс. — Стучи.

Ботвин встал перед Николаевой.

— Значит, детка моя. Мы не грабители, не садисты. И даже не насильники. Расслабься и ничего не бойся.

Николаева скулила. Из глаз ее текли слезы. Вместе с тушью ресниц. Ботвин размахнулся:

— Гово-ри!

Молот ударил в грудину. Николаева крякнула нутром.

— Не то, детка, — покачал головой Ботвин. Размахнулся. Солнце сверкнуло на торце молота.

— Гово-ри!

Удар. Содрогание полуголого тела.

Ботвин и Нейландс прислушались.

Плечи и голова Николаевой мелко дрожали. Она быстро икала.

— Мимо кассы, — хмурился Нейландс.

— На все воля Света, Дор.

— Ты прав, Ыча.

В лесу перекликнулись две птицы. Ботвин медленно отвел в сторону молот:

— Детка… гово-ри!

Мощный удар сотряс Николаеву. Она потеряла сознание. Голова повисла. Длинные русые волосы накрыли грудь.

Ботвин и Нейландс слушали.

В посиневшей груди проснулся звук. Слабое хорканье. Раз. Другой. Третий.

— Говори сердцем! — замер Ботвин.

— Говори сердцем! — прошептал Нейландс. Звук оборвался.

— Было точно… подними голову. — Ботвин поднял молот.

— Сто процентов… — Нейландс зашел сзади березы. Приподнял голову Николаевой, прижал к шершавому холодному стволу. — Только — деликатно…

— Сделаем… — Ботвин размахнулся. — Гово-ри!

Молот врезался в грудину. Брызнули осколки льда.

Ботвин прильнул к груди. Нейландс выглянул из-за березы.

— Хор, хор, хор… — послышалось из грудины.

— Есть! — Ботвин отшвырнул молот. — Говори, сестричка, говори сердцем, разговаривай!

— Говори сердцем, говори сердцем, говори сердцем! — забормотал Нейландс. Стал суетливо рыться по карманам: — Где? Где? Куда… ну где?

— Погоди… — захлопал себя по карманам Ботвин.

— Тьфу, черт… в машине! В бардачке!

— Блядь…

Ботвин метнулся к «Волге». Поскользнулся на мокром снегу. Упал. На грязную бурую траву. Быстро подполз к машине. Открыл дверь. Выдернул из бардачка стетоскоп.

Звук не прерывался.

— Скорей! — выкрикнул Нейландс фальцетом.