Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Яркое солнце заставляло щуриться, отводить глаза от реки. Цагеридзе видел по сторонам густо синеющие цепи дальних гор, а ближе, вокруг бескрайний зеленовато-голубой разлив хвойного леса, которому — иди, плыви, лети — все равно нигде не будет конца. И это ощущение безграничности ликующих просторов тайги теперь, весной, когда он видит их не в злой метельной пляске, не в глубоких сугробах, не сквозь морозный чад, нависший над Читаутом, в котором и солнце даже становится мутно-красным, как вынутое из горна остывающее железо, — это ощущение заставляло Цагеридзе распахивать ворот рубашки, подставлять голую грудь теплому ветру, словно прося его: «Да подними же меня, унеси в эти великие голубые просторы!»

— Саша, как называется этот ветер?

— Да просто «верховкой» зовем. А что?

— Так… — Цагеридзе засмеялся: — Ничего ты не знаешь!..

Он не мог объяснить даже Перевалову Саше, как в действительности называется этот чудесный теплый ветер. Он не мог пока еще поделиться и радостной вестью, которую с полнейшим безразличием сообщил ему сегодня пилот патрульного самолета, прилетевший в Покукуй за Баженовым.

Пилот совсем между прочим, в случайном разговоре с ним сказал, что около недели тому назад в Красноярске, на улице, встретил Марию. Он знает, помнит ее. Он увозил ее зимой из Покукуя вместе с Василием Петровичем. Поздоровался с Марией, на ходу спросил: «Когда обратно?» И Мария ответила: «Скоро».

Больше Цагеридзе не смог от пилота выведать ничего. Но он знал теперь очень много: Мария уже в Красноярске, Мария скоро прилетит сюда!

Прямо из Покукуя он послал телеграмму в трест Анкудинову: «Радируйте, когда возвращается на рейд плановик Баженова тчк поторопите тчк сообщите адрес тчк Цагеридзе».

Моторка шла, чуть-чуть покачиваясь, перебегая с одного берега Читаута на другой. Весело журчала вода, вспоротая острым носом лодки. И Цагеридзе припоминал, как он, в сущности, совсем еще недавно ехал ведь где-то же здесь, но среди ледяных торосов, закутанный в доху, зарывшись в солому с головой, и кошева вот так же, как лодка, покачивалась, пронзительно верещал мерзлый снег под полозьями, своим скрипом прохватывая душу насквозь, а Павлик пел себе как ни в чем не бывало: «Жгутся морозы, вьется пурга…»

Цагеридзе оглянулся на Перевалова, затянул:

Стучат топоры, пилы поют,
В глубоком распадке бежит Читаут…

Перевалов спросил удивленно:

— Откуда вы эту песню выкопали, Николай Григорьевич? Пели ее только с осени у нас. А потом Загорецкая с Ребезовой запретили.

— То есть как запретили? Этого я и не знал!

— Да слова, говорят, не те. Не вышла песня. Сочинили, а сами недовольны. Песня, дескать, не частушка. В песне точность слова нужна. Хотели пересочинить, да забыли, что ли. А Женька Ребезова бесилась, ребят прямо по головам лупила, кто запоет. Бросили. А вообще-то песня ничего.

— Мне тоже кажется, хорошая песня!

И Цагеридзе с особым удовольствием пропел:

Жгутся морозы, вьется пурга.
Разве напугают лесорубов снега?..

После этого они заговорили о песнях, о том, что без песни человеку прожить никак невозможно. Есть песни разные. Для одного. Для двоих только. И такие, что без хора не значат совсем ничего, а запоют в пятьдесят или сто голосов — сразу словно силой стальной наполнятся. В песне же для двоих, наоборот, каждое, даже самое обыкновенное слово делается как-то мягче, нежнее…

— Скажу я вам так, Николай Григорьевич, — тихонько, застенчиво говорил Перевалов, — когда задушевные тонкие песни про любовь на улице под гармонь запоют, а один «со значением» подкашливает, другой на место хороших озорные слова подставляет, третий, притаясь, девушку щиплет — и совсем не веришь тогда, будто есть любовь. Так, дразнят люди друг друга. И все! Понимаете! А вдвоем останешься, те же слова — и вроде совсем другие. Высветляют тебя. И веришь! Правда, веришь-то, как в планету Марс, что на ней тоже люди, марсиане живут… А вот как бы понять, пережить ее самому? В чем любви главная сила?.. Есть вообще-то, Николай Григорьевич, на свете любовь?

Цагеридзе подумал. За последние дни он уже второй раз от Перевалова слышит этот вопрос. Мучается парень.

— Правильнее всего, Саша, мне бы ответить: сам не знаю. Откуда я могу знать! Многие тысячи лет люди живут на земле и не разгадали еще. Почему бы иначе ты спрашивал? Не пришла любовь, говорят: «Нет любви!» Пришла любовь, говорят: «Есть любовь!» Думаю: не верит человек — нет любви, верит в любовь — есть любовь. Не поверишь — не будет. Поверишь — будет! С какой силой поверишь в нее, с такой силой и придет она! — В упор, даже строго, прикрикнул: — Почему не веришь, что Лида любит тебя?

— Так она же не любит!

— Не веришь, вот и не любит. Поверь. Объясни. Докажи. Полюбит!