Ледовое побоище в зеркале эпохи. Сборник научных работ, посвященный 770-летию битвы на Чудском озере

Чтобы оценить характер ранних русско-ливонских отношений, нам следует также обратить внимание на личность Владимира Псковского, чье перемещение между православным и католическим «мирами» является единственным в своем роде. Зимой 1211/1212 года Владимир отдал свою дочь в жены ливонскому рыцарю Теодериху, брату епископа Альберта, и за то был изгнан из Пскова. Он добрался до Риги, нашел там дружеский прием и получил от епископа фогство. Трения с немцами и леттами из-за его своевольного отношения к должностным обязанностям бросили его вновь в объятья Пскова, и с того момента он показал себя жестким противником своих немецких родичей, предприняв множество походов против Ливонии, причины которых понятны лишь в отдельных случаях. Его сын Ярослав пошел, так сказать, проторенной дорогой. Выступив на поддержку отцу, он осадил в 1218 году орденский замок Венден, но затем переметнулся на ливонскую сторону, что доказывает его участие во взятии Изборска, военного опорного пункта Пскова, в 1233 и 1240 годах.

Оба князя, которые кооперировались и заключали пакты с Западом, никоим образом не являлись подчиненными, периферийными фигурами в пределах княжеской иерархии, чье поведение никак не влияло на процесс конституирования позиции русских людей в отношении их новых соседей с Даугавы из доселе разрозненных представлений. Отец Владимира Мстислав Ростиславович (ум. 1180) достиг большого почета в качестве новгородского князя, а дед Ростислав I Мстиславич одно время даже занимал великий стол в Киеве. Готовность Владимира и Ярослава вступать в тесные личные и политические отношения с ливонскими немцами красноречиво свидетельствует о том, что мирные контакты в начале XIII века были принципиально возможны и даже частично реализовывались. Они примыкали к известной киевской традиции осуществления европейской семейной политики, проводившейся довольно систематически уже середине XI века великим князем Ярославом <…>.

Хронист Генрих Латвийский рисует в целом картину нормальности или «международного стандарта» в обращении двух «миров», которые обретут существенное различие лишь позже. В начале же были договоры, а также союзы против общего врага, Литвы, о которых речи здесь не было. Династические связи еще не шельмуются. Друг друга уважают, разговаривают друг с другом на равных, обосновывают военные акции ссылкой на достигнутые соглашения, ожидают взвешенных поступков[336].

Взгляд на отношения Пскова к рыцарям ордена и католическому духовенству подтверждает это заключение. Этот старинный город претендовал так же, как и Полоцк в области ливов, на право сбора даней в языческой земле к северу от Даугавы и еще задолго до появления епископа Мейнхарда создал в большой леттской области Толова что-то вроде «организации государственного управления»[337]. Возможно, полоцкий опыт общения с чужаками привел к тому, что Псков с самого начала не захотел предоставить латинству никакого пространства для экспансии, поскольку мы видим, как в 1208 году среди зависимых язычников велась миссионерская работа православного толка, что явилось реакцией на распространявшуюся в восточном направлении католическую миссию. На рубеже 1210–1211 годов Псков присылкой большого отряда поддержал поход ливонцев в Эстонию, что не в последнюю очередь обеспечило его успех. Военную добычу позже разделили[338].

«Егда же бысть гргъх ради наших…»

Когда продвижению немцев, казалось, уже не было предела и «латиняне» не опасались делать из леттов, ранее обращенных в православие, римских христиан — неизвестно, принудительно или под видом добровольности[339], — в Новгороде и Пскове возникли обстоятельства, которые потребовали от них усиленной политической и военной активности. Это дает нам повод обратиться к 1-ой Новгородской летописи, чтобы обнаружить в ней контур «образа» ливонцев. Там значится: «В лѣто 6725 [1217]. И поидоша [новгородцы — Б.Д.] к Медвижьи головѣ (Оденпе, Одепе) съ княземъ Володимеромъ <…> и сташа под городомъ. Чюдь же начаша слати с поклономъ лестию, а по Нѣмцѣ пославша; и начаша новгородци гадати съ плесковици на чюдьскои pѣцѣ. отшедше далече на товаръ, а сторожи нощьнѣи пришли бяху, а деньныи не пошли; и наидоша на товары безъ вѣсти, новгородци же побѣгоша с вѣча в товары, и поимавше оружие и выбиша е ис товаръ; и побѣгоша Нѣмцѣ къ городу, и убиша новгородци два воеводѣ, а третии руками изимаша, а коневъ отъяша 700, и приидоша сдрави вси»[340].