Легенда о летящем змее

— Да пей уже! — загоготал, перекрикивая громкую музыку, голос с другого конца диванчика.

Брат Ансельм согласно кивнул своей давно уже почти ничего не соображающей головой и влил в глотку очередной бокал мартини.

— А это как, дед? — спросил молодой человек возле него.

— Дерьмо! — отозвался, поморщившись брат Ансельм. — Ничего хуже не пил!

— Ты же говорил, что не пил ничего хуже джина!

— А это еще хуже! — упрямо мотнул головой брат Ансельм.

— Окей! Что дальше по списку?

— Ром? — осторожно спросила голая девица в странных повязках на груди и бедрах, которая уже начала отзываться на прозвище «Блудница». — Может, с содовой?

— Чистый! — отрезал грохочущий голос с другого конца дивана.

— Чистый! — поддакнул брат Ансельм. — Чистый, как райские кущи! — и тут же взгрустнулось ему, обвел он печальным взором свою замечательную компанию и проговорил: — Хоть бы одним глазом увидать их!

И увидал!

Моргнуть не успел, как оказался в саду возле родной обители. Там пахло навозом, коим удобрили землю, а деревья стояли голые, уродливо корявые. Ветер гнул их кроны к земле и забирался под срамные одежды, в кои нарядили его новые друзья. Брат Ансельм в ужасе оглянулся по сторонам, гадая, что же теперь делать, и где искать тот путь, которому еще пять минут назад он намеревался следовать.

— Укажи мне, что делать мне, Господи! — побелевшими губами прошептал брат Ансельм, чувствуя, как заплетается его язык, двадцать лет не знавший вкуса вина.

И вдруг услыхал писк у себя под ногами.

Укутанный в убогую тряпицу, совсем замерзший, на земле лежал младенец — новорожденное дитя.

— Deus misereatur! — воскликнул брат Ансельм.

И следующие двадцать лет уже не пил.

Солнечный луч скользнул по узкому крохотному окошку комнатки, которую когда-то давно в Трезмонском замке занимал брат Паулюс. И, проникнув в нее, подобрался к узкой постели, зацепил волосатую здоровенную ладонь, свисающую с нее, и вскарабкался вверх по руке, осветив гордый профиль фрейхерра Кайзерлинга. На груди его тихонько посапывал брат Ницетас. И от того чувствовал себя фрейхерр Кайзерлинг совершенно счастливым. Впервые в жизни нашел он друга, милого его сердцу. И знал, что дружба меж ними, начавшаяся в эту удивительную ночь, будет длиться всю жизнь, даже если доведется ему вновь вернуться в Вестфалию и покинуть брата Ницетаса — душа его не отпустит драгоценный образ. Нет, он заберет этот образ с собой. И станет жить только теми минутами, что подарило им небо. Ведь участь великих — страдание. А участь святых — отверженность. Но если бы только возможно было продлить эту минуту — о, он продлил бы ее на века!

— Друг мой, — услышал он хриплый со сна голос брата Ницетаса и почти потерял голову от острого, крепкого запаха вина из его рта, — друг мой, мы опоздаем во храм.

— Я не собираюсь молиться нынче, друг мой Ницетас! — отозвался германец и перекатился на бок, заглянув в светлые глаза этого святого человека и зная, что никогда не достичь ему подобной святости. — Нынче не для молитвы время, — шепнул он в его губы.

— Не для молитвы, друг мой, — ответил брат Ницетас, — но как же коронация графа Салета?

— Черт бы подрал графа Салета, — ответил фрейхерр Кайзерлинг. — Чего не сделаешь ради дружбы. Но, признаться, я бы не вылезал из постели до завтрашнего утра.

Совсем пунцовым сделался брат Ницетас. Дыхание его сбилось. И прикоснулся он с нежным лобзаньем к твердым, суровым устам лучшего своего друга, чувствуя, как напряглось то, что осмеливался он назвать лишь на латыни.

— Я бы ни за что не расстался с тобой, дорогой мой друг, — почти простонал благочестивый монах. — Но коронация!

— Я бы отдал все на свете, чтобы оказаться сейчас подальше отсюда — там, где можно не помнить о долге! — прорычал Кайзерлинг, подминая под себя брата Ницетаса.

И в следующее мгновение комната опустела.

И только где-то в Вестфалии, при дворе Фридриха Гогенштауфена среди свиты вновь появился пропавший много лет назад фрейхерр Кайзерлинг, сделавшийся теперь мрачнее тучи и менявший друзей одного за другим, будто искал утешения. Да в Сент-Галленском аббатстве дни за днями и ночи за ночами молился за его душу несчастный монах брат Ницетас, терзая свое тело веригами.

Граф Салет стоял посреди тронного зала и смотрел на то, как трон до блеска протирают слуги. Он хмурил брови и думал, какая участь его ждет — отныне он станет родоначальником новой королевской династии. Король Анри I Трезмонский. И прощай, старая жизнь. Ведь дела государственные станут превыше того, что хотел бы он получить как граф.