Легенда о Пиросмани

Так и остался молодой цыган жить в таборе. Все полюбили его настолько, что готовы были жизни свои за него отдать, и только Радда была к нему не очень благосклонна. Однажды она посмеялась над песней, которую он спел (а надо сказать, что он играл на скрипке и пел так, что у людей слёзы на глаза наворачивались). Данила хотел отстегать дочь кнутом за такое поведение, только Лойко не дал ему этого сделать, а попросил отдать ему Радду в жены. Согласился Данила, и тогда подошел Лойко к Радде и сказал, что полюбил её, и что возьмёт её в жены с тем условием, что не будет она ему никогда перечить, а он при этом будет жить так, как он посчитает нужным. Но только он отвернулся от Радды, как девушка схватила кнут и обвила им ноги Лойко. Он упал на землю, а она отошла в сторону и молча легла на траву.

Вскочил Лойко и убежал в степь, прочь от людей. Долго сидел он там в одиночестве, пока не пришла к нему Радда. Схватил он нож и хотел ударить им девушку, но она опередила его – приставила к его лбу пистолет. А потом и говорит: «Никогда я никого не любила, Лойко, а тебя люблю. А ещё я люблю волю! Волю-то, Лойко, я люблю больше, чем тебя». Она призналась, что готова стать его женой, пообещала ему быть с ним нежной и ласковой, но взамен должен был он перед всем табором поклониться ей и поцеловать правую руку, признав тем самым ее старшинство.

Вернулся Лойко в табор и сказал цыганам, что царит в его сердце Радда, поклонился он ей и поцеловал ей правую руку, а потом сказал, что хочет проверить, насколько крепко сердце девушки. Никто не успел даже понять, о чём идет речь, а Лойко уже воткнул в сердце Радды свой кинжал. Радда спокойно сказала, что ожидала этого, вынула кинжал и заткнула рану своими волосами. Поднял нож, брошенный Раддой на землю, её отец Данила и воткнул его в спину уходящему Лойко. Так и упал Лойко к ногам умирающей Радды»…

– Той ночью мне не спалось, Коля. – продолжал свой печальный рассказ Алёша. – Я смотрел на море, и, казалось, вижу я царственную Радду, а за ней по пятам плывёт Лойко. Оба они кружились во тьме ночи плавно и безмолвно, и никак не мог красавец Лойко поравняться с гордой Раддой.

Тягостное молчание воцарилось в комнате. Нико весь ушёл в себя, храня задумчивость, грудь его предательски тяжело вздымалась, а лицо покрылось холодным потом.

– Горький рассказ, – вымолвил он наконец, не поднимая глаз, и сильно закашлял. – Очень горький!

– Вот и Александр Мефодиевич тоже сказал, что «горький». Потом добавил, что передаст рассказ знакомому журналисту из газеты «Кавказ», поскольку его в обязательном порядке необходимо опубликовать. И посоветовал подписаться под ним фамилией «Горький», мол «не идти же тебе, Алёша, в литературу с фамилией Пешков…». Пешков – это моя фамилия. Так и порешили. А имя я взял у отца – Максим. Я ведь его очень любил. Если у меня когда-нибудь родится сын, непременно назову его Максимом…

* * *

…Нико вернулся на службу. Но вскоре опять заболел, продолжая подавать просьбы то об отпуске, то о пособии, то о переводе в Тифлис. К тому же, он продолжал рисовать, что не могло нравиться железнодорожному начальству, поскольку отвлекало работника от его обязанностей и грозило привести к крушению на дороге. С ним было крайне хлопотно. Его рапорты не хотели удовлетворять, его не желали слушать, никто не хотел с ним возиться. Он же страшно волновался, часто горячился, при этом забывая русские слова, начинал кричать по-грузински, или убегал, понимая, что ему не удалось убедить руководство.

Через полгода он всё-же лёг в ведомственную больницу с жалобой на кашель и худобу. И, по совершеннейшей случайности, очутился в одной палате с человеком, чья внешность показалась ему знакомой.

– Где же я видел этого человека? – размышлял он. – Неужели это тот самый певец, чьё зачарованное пение он слышал в парке Муштаид? Как же называлась та песня? Кажется, «очи чёрныя». Да-да, конечно, это именно тот человек! Ведь у него прекрасная память на лица! Тот самый молодой человек, только совсем уж он сейчас худой, а когда ест, видно как кусок проходит по его горлу.

Звали его Фёдором и был он бывшим артистом, а сейчас – работником канцелярии их железнодорожного управления. Потому-то и лежат они в одной больнице, где лечение проходят одни служащие железной дороги.

За долгой беседой выяснилось, что летом 1891 года тот ненароком оказался в Баку. Кочевая труппа, с которой он прибыл, уехала, и он остался совершенно один в незнакомом городе, без работы и крова. Голодал. На беду в то время разразилась эпидемия холеры. Люди сотнями умирали прямо на улицах. В этом тяжёлом, казалось, безвыходном положении судьба неожиданно ему улыбнулась – он нашел на улице четыре двугривенных. Первым делом он наелся люля-кебаба, а затем пошёл на железнодорожный вокзал и упросил кондуктора отвезти его в Тифлис. Кондуктор оказался «добрым малым» и взял его всего за 30 копеек. Весь путь от Баку до Тифлиса он провел на тормозной площадке товарного вагона.