Легенда о Плохишах (СИ)

   Мужики нахрапом загоношились, прорвало их, за дубье взялись. Налили глаза кровью. Сам черт не брат, попади под руку. Таежники - с ними всякое случалось. А она зырк взглядом на них, так кто встал, навзничь попадали. Зырк, и стол вверх поднялся и в мужиков по воздуху полетел. Стоны, крики. Зырк, и изба ходуном заходила, зашевелилась, будто живая. Печная утварь с цепи сорвалась, сковородки с чайником хороводом. Оконные стекла полопались. Свечи факелами горят, тени мечутся-лязгают.

   Ветер шальной Тунгускины волосы в тонкие косы скрутил, и они к живому тянуться змеями. А взгляд ее, как жало, огнем мужиков язвит. А изо рта то ли хохот, то ли вой волчий. Тут и нары по бревнам раскатало, изба рухнула. Крошево в дыбы, словно в смерче.

   Как мужики живы остались, никто не помнит. Только боле в тайгу они ни ногой. Изба та сама разбрелась по лесу до бревнышка. Так и гниет, неприкаянная. Никто к ней и близко. А про Казана боле ничего не ведомо. Сгинул мужик на свадьбе нечистой. Поминай, как звали.

   Никто из Плохишей опосля сказа такого открывать дверь и идти за водой не желал. Проявлялись кое-какие амбиции со стороны Петручио, но к прямому действию пока не вели. Наконец решили действовать скопом, по определенному распорядку.

   Квасец взял на себя дверь, непосредственно через засов. Плохиш шел до ведра и возвращался с желанной водицей. Петручио страховал Плохиша, а Егорка с колуном наперевес страховал обоих. Так и принялись.

   Скрипнул засов. Пошел второй. А за дверями простиралась ночь, шевеля мягкими лапами воздушных потоков, шелестя березовой листвой. По-особенному остро пахло хвоей, ключевой водой, тянуло остатками гари из давно потухшей печки.

   Плохиш уперся взглядом в черноту, повел наискось головой. И вдруг пространство ожило. Невероятно мощная, яркая июльская зарница расцветила тайгу северным сиянием. Будто разреженная вольтова дуга прокатилась по распадкам и далям.

   В какой-то неумолимо короткий, безвременный миг она выхватила из кромешной черноты дремотное царство леса. Желтым пламенем горел тощий, крутой хребет Манской Стены. Огнями Святого Ильма полыхала Кабарга. Белым призраком, сквозь толщу серебристой зелени, наклонялась к ним сама Манская Баба. Ее каменные руки в русских дутых рукавах отделись от тела и простерлись к небу. Голова изваяния развернулась лицом, и приоткрытый зев рта растянулся в недоброй усмешке.

   Внизу, под избой, огненными густотами светилась болотная вода. Она преломлялась в собственном свечении, играла водоворотами, сорила огнями в ночь. Ожили трухлявые пни, развернули к избе вековые, коростные лица. Плавным круговым вращением ожили, закачались ветви деревьев. Ожило все.

   Троекратное бульканье глоток слилось в глас Ниагарского водопада. Плохиш чудом оказался внутри избы, с ведром полным студеной водицы. Петручио чудом не оделся на колун в руках страхерщика Егорки. Квасец натренированной рукой затворил створки таежного сезама. Кончилось общее светопреставление. Занавес пал хором со зрителями. Но не спалось в ту ночь Плохишу, как есть не спалось.

   В гостях у Боба

   Холодная заводь звездного неба - у тайги гостья. Разные они, да почитай сестры. Каждая в другую, как в зеркало, смотрится. У сестры ручьи, у нее туманы. У одной - млечный путь, у второй - море хвойное, плещется серебром. Вот и ходят в гости ночные, кровь привечать родную. А как луна на сносях приплывет, хоровод ведут в ночь особую.

   Кто-то неторопливо, но настойчиво стучал в дверь. Плохиш пробовал буднуть Квасца, но тот разводил храп усами, бормотал навзрыд и не просыпался. Стук усилился. Отроки дрыхли, как заговоренные, и приходилось вставать самому.

   С тяжким вздохом Плох покинул густонаселенный чердак и скользнул вниз. Запалил свечу. Мирно тикающие ходики указывали на три часа ночи. И кого еще носит в такую темень? На опалубке топтались со вполне человеческим шумом, оханьем и причитанием. Юра почесал репу и принялся отодвигать засов.

   В дверь избы протиснулась довольная, улыбчивая рожа Боба. Глазенки ночного скитальца светились искренним весельем. Нежданный гость протянул руку и отеческим жестом потрепал отрока по жестким вихрам.

  -- Чай есть?

  -- Угу.

  -- Ну, рассказывай, как устроились. Я с ревизией. Меня околоточный прислал.

  -- Какой околоточный? - не въехал Юра.

  -- А тот самый, из Московии. К чаю гостинец велел передать.

   Плоху казалось, что все это - и избу, и храп друзей на чердаке, и встречу с Бобом, он уже видел и знал давненько. Да не помнил отрок, откуда такое знание и определенность. То ли сны такие, то ли ночь приключилась сказочной. Но зла в ней не было, интерес один, да поводы к пересудам.

   И не верил великий удмурт в дребедень и прочую чертовщину. Не те корни у него от дедов, а крестьянские и кулацкие. В родове в семь колен одни пахари, от сохи отойти невмочь. И кулаки предпоследнего в природе размера тоже из родовы, заточены под сопли, а не слюни глупые.