Легенда о ретивом сердце

Один из них упал на землю и катался по ней в бессильной ярости, давил телом, бил кулаками крылатую шумящую смерть. Волосы его разлохматились, лопнула на спине рубаха, как от удара кнутом. «Перуне! Перуне! — кричал он, — Порази их своим костылем, испепели их огненным дыхом! Бедные мы! Сирые мы!» Женщина вперила вдаль бессмысленные, широко открытые глаза, стояла, переминаясь с ноги на ногу. Губы ее шептали то ли молитву, то ли брань. Сытые жирные насекомые хлопали по увядшим щекам, по груди и шее, но женщина ничего не замечала. Илейка понял: она шептала имена тех, кто остался в избе, имена детей. Что теперь ждало их? Шарахнулся в сторону конь. Стало жутко. Медленная голодная смерть, когда западают глаза, вспухают животы и тело светится, что ярый воск, и в пустой, ставшей необычайно просторной избе наступает томительная тишина, пока не вползут ящерицы и не устроят там свои гнезда, и жизнь уйдет оттуда, где еще вчера играли дети, где они еще вчера шептали на ночь друг другу страшные сказки. Что в них, в этих сказках? Из каких далеких времен пришли они? И уже завтра сказки обновятся новыми подробностями, когда застучат по столам ложками голодные дети. Илейка увидел молодого парня в пестрядинной рубахе до колен, хлеставшего хворостиною по земле. Парень тяжело дышал, но не переставал избивать насекомых, давить их голыми пятками. Он делал это с таким усердием, словно действительно мог уничтожить весь этот воющий мир. «Вот вам! Вот вам!» — приговаривал.

Влетел в самую гущу саранчи Илейка — сразу стало темно, и живой град осыпал его. Рука сама закружила в воздухе. Смутные глянули деревья, избы — все ветхое, кособокое; мелькнули суетящиеся, как на пожаре, люди. Потом все завихрилось, понеслось стремительно. Лезвие стало зеленым, отвратительно липким. И чем это была не битва? Сколько так продолжалось — Илейка не знал. Смерды смотрели, как неведомый витязь поднимал над собой тучу саранчи и кружился с конем, будто подхваченный столбовыми ветрами.

Совсем обессилел уже Илейка: борьба была слишком неравной, горло пересохло, время от времени из него вылетали хриплые звуки. И тут произошло чудо. Рванул ветер. Сначала он пробежал легкими прыжками, и остатки листвы на деревьях пролепетали что-то невнятное, затем вдруг рванул так, что передернуло судорогой поверхность маленького пруда, заиграл, закружил, понес тучи едкой пыли прямо на хвостатое чудище. Саранча начала подниматься над землей, сдуваемая мощным напором, — будто не один, а тысячи витязей обрушились на нее. Ветер дул все сильнее, наметывая на посевы сухую пыль. Радостным криком огласился дол, когда поднялось наконец проклятое чудище. Тяжелое сытое брюхо его все еще тяготело к земле, то хвост, то голова опускались, но ветер дул всё яростней. Затем чудище обратилось в бесформенную тучу, повисело некоторое время над Илейкой и вдруг со свистом понеслось на север. Только кое-где в лощинах шевелилась еще земля — так долго дымятся после пожара развалины.

— А-а-а, — донеслось издали.

Жалкое зрелище представляли собой посевы. Кое-где только уцелели зеленеющие клочья пшеницы и ржи, а то даже и стерни не осталось. Уныло глядела серая земля, на деревьях висели редкие листья. Третья часть посевов была уничтожена, но люди радовались и безмерно дивились тому, как один человек поднял над головой тысячепудовое чудище и с помощью ветра погнал его на север.

— Стрибог помог ему! — кричали они. Бог ветра прилетел к нему на легких крыльях! Они вдвоем гнали проклятую кудель сатаны! Светел лик девы Марии. Это она послала нам на помощь витязя рати небесной. Поклоняйтесь ему, покуда не взял его господь на небо вместе с конем!

Обожженные солнцем, обветренные, лезли они к Илейке, протягивали трудовые ладони, скалили в улыбках щербатые Илейка никак не мог отдышаться, не мог прийти в себя, но сердце уже билось радостно. Это была победа. Святогор ворочал горами, забавляясь в молодости, а вот теперь пришел и его, Илейки, черед! Не сон же это? Ведь со всех сторон тянутся к нему люди, чтобы только дотронуться до него, получить силу… А ведь их сила совсем другая — земная тяга, которую нужно тащить с сохою всю свою крестьянскую жизнь. Суровая она, их силе, ядреная, жилистая. Зачем им его сила?

— Кабы мы все так хватались — подняли бы чудище! Сохранили бы сытость нашу, говорил смерд в разорванной на спине рубахе, но его не слушали.

— Целуйте стреми его! — орала баба, — Не пускайте его, покинет нас возвернётся чудище, сожрет детишку мою!

— Всех сожрет и косточек не оставит на месте, бросит их через лес! — поддержала другая.

— Пусть с нами остается! Кидайтесь под копыта, пусть топчет пас, по спинам пусть скачет, как по плахам.

А кто-то уже рыдал над полем, как над покойником, и посыпал голову землею, и, став на колени, щупал обглоданные стебли. Многие стояли молча, потупив взоры, бороды их взлетали по ветру, который продолжал дуть и дуть.

— Поклон земной ему отбивай! — кричала баба.