Легенда о Сан-Микеле

Стоя у парапета и глядя вниз на остров, я сказал мастро Никола, что мы тотчас же должны начать строить пьедестал для сфинкса – времени терять нельзя. Мастро Никола обрадовался и спросил, почему бы нам для начала не привезти сфинкса сюда – где он сейчас? Я ответил, что он лежит под развалинами забытой императорской виллы где-то на материке. Он лежит там две тысячи лет и ждет меня. Человек в красном плаще рассказал мне про него, когда я в первый раз посмотрел на море с этого места, на котором мы стоим сейчас. А пока я видел сфинкса только во сне. Я посмотрел вниз – на маленькую белую яхту в гавани у моих ног – и сказал, что сфинкса я, конечно, найду, когда настанет время, но вот как перевезти его на Капри? Он из гранита, весит уж не знаю сколько тонн, и на яхту его не погрузишь.

Мастро Никола почесал голову и спросил: а кто поднимет сфинкса сюда к часовне? Мы с ним, кто же еще?

Обе римские комнатки под часовней были еще засыпаны обломками обвалившегося потолка, но стены на высоту человеческого роста сохранились – гирлянды цветов и танцующие нимфы на красном фоне, казалось, были написаны вчера.

– Тиберий? – спросил мастро Никола.

– Нет, – ответил я, внимательно разглядывая мозаичный пол, обрамленный изящным узором виноградных листьев из черного мрамора. – Этот пол был сделан раньше, при Августе. Ведь и этот старый император очень любил Капри и даже начал строить здесь виллу – никто не знает, где именно. Но как бы то ни было, Август, возвращаясь в Рим, умер в Ноле, и вилла осталась недостроенной. Это был великий человек и великий император, но, поверь мне, Тиберий был самым великим из них всех.

Колоннаду уже обвивал молодой виноград. Розы, жимолость и ипомея льнули к белым колоннам. Среди кипарисов внутреннего дворика на колонне из зеленого римского мрамора стоял Танцующий Фавн, а посреди большой лоджии сидел бронзовый Гермес из Геркуланума. На залитом солнечными лучами дворике перед столовой сидел павиан Билли и искал блох у Таппио, а вокруг лежали остальные собаки, сонно ожидая обычного завершения утреннего туалета. Билли ловил блох как никто – ползали они или прыгали, но равно не могли ускользнуть от его бдительного ока. Собаки прекрасно это знали и наслаждались этим занятием не меньше его.

Это был единственный вид охоты, разрешенный законами Сан-Микеле. Смерть наступала мгновенно и наверняка безболезненно: Билли проглатывал добычу прежде, чем она успевала заметить опасность.

Билли оставил пьянство и стал добропорядочной обезьяной цветущего возраста, слишком уж человекоподобной, но в общем благовоспитанной, хотя в мое отсутствие он нередко начинал проказничать и устраивать всяческие каверзы. Я часто размышлял о том, что на самом деле думали о нем собаки. Пожалуй, они его боялись – во всяком случае, они всегда отворачивались, если он на них смотрел. Билли же не боялся никого, кроме меня. Я легко угадывал по его лицу, когда его совесть была не чиста – а это случалось постоянно. Впрочем, еще он, кажется, побаивался мангуста, который целые дни безмолвно рыскал по саду, снедаемый любопытством.

Я уже говорил, что в Билли было что-то весьма человеческое, но он не был в этом виноват, ибо таким создал его Творец. Билли отнюдь не был равнодушен к прелестям другого пола и с первого взгляда проникся большой симпатией к Элизе, жене садовника, которая часами могла смотреть на него как завороженная, когда он восседал на своей любимой смоковнице и причмокивал ей губами. Элиза, по обыкновению, ждала ребенка – я никогда не видел ее в каком-либо другом состоянии. Эта внезапная дружба с Билли мне почему-то не понравилась, и я даже посоветовал ей смотреть на кого-нибудь другого.

Старый Пакьяле спустился в гавань, чтобы встретить своего коллегу Джованни, могильщика из Рима, который должен был приехать с дочерью на пароходе из Сорренто. Джованни нужно было на следующий день вечером вернуться к своим обязанностям на протестантском кладбище, поэтому он сразу же отправился осматривать оба кладбища острова. Вечером мои домочадцы собирались устроить в честь почтенного римского гостя званый обед на садовой террасе – с вином «по потребности».

Колокола часовни прозвонили к вечерне. С пяти часов утра я работал на солнцепеке. Усталый и голодный, я сел за простой обед в верхней лоджии, преисполненный благодарности за то, что мне дано было прожить еще один прекрасный день. Внизу, на садовой террасе, празднично одетые гости сидели вокруг громадного блюда с макаронами и большого кувшина с нашим лучшим вином. На почетном месте во главе стола восседал могильщик из Рима, по правую и левую его руку сидели два местных могильщика, далее располагались Бальдассаре, мой садовник, Гаэтано, матрос с моей яхты, и мастро Никола с тремя сыновьями. Беседа была громкой и оживленной. Женщины, по неаполитанскому обычаю, стояли вокруг и восхищенно смотрели на пирующих.