Легендарные разведчики — 3

А еще Гоар Левоновна мне рассказывала, что на ее просьбы типа «Жора, давай поговорим на каком-нибудь языке» муж отвечал: «Не надо. Не хочется. Еще там, тогда, так надоело». У вас много языков?

— Сейчас остались немецкий, французский. Ну, английский, итальянский немножко, испанский. И китайский.

— Китайский?

— Это уже не от хорошей жизни. Мне пришлось заканчивать еще один университет, где я изучал китайский язык.

— В Москве?

— Нет, на Западе. Мне легализоваться по-другому нельзя было. Только учеба в университете. Тут я вспомнил Бена.

— Нашего нелегала Конона Молодого — Бена Лонсдейла, изучавшего в Англии китайский, который он в свое время освоил в Москве так, что даже составил русско-китайский словарь. В Лондоне ему пришлось нелегко: никак нельзя было проявлять свои знания, а начинал он с нуля.

— И я про себя говорил ему: «Бен, спасибо тебе за опыт. Буду, как и ты, учить китайский».

— Вы были знакомы?

— Н-нет. Он выступал перед нами, я его видел. Это было как раз, когда я учился в 101-й разведшколе. Мог ли я сравниться с ним? Бен признавался: «Самое сложное было скрыть свои знания». И я с этим согласен. Был эпизод, когда скрывать было не надо, но я работал одно время в Вене, а банк у меня — в Швейцарии. Приходилось ездить по банковским делам. Положить деньги себе, еще кому-то.

— Это были дела разведки?

— Нет, мои, нормальные. Надо же было жить, поддерживать финансовую дисциплину. Из Вены выехал вечером, утром уже в Цюрихе.

— Ина Банхофштрассе.

— Да? А вы знаете Цюрих?

— Бывал.

— А у меня как раз банк на Банхофштрассе.

— Я думал, это переводится «улица банковская», оказалось просто «вокзальная».

— А у меня банк напротив кинотеатра «Урания». Возвращаюсь, режим там никакой, показал быстренько обложку паспорта. И пришел таможенник, даже не пограничник, и такой говорливый. Мы с ним ля-ля, тру-ля-ля. У меня к тому времени уже хороший австрийский акцент, и мы с ним о пирогах — о пряниках, пару анекдотов друг другу. Ему делать нечего, мне — тоже, поезд стоит. И вдруг он мне: «Слушай, я паспорт твой забыл посмотреть». Протягиваю, и он изумленно: «Да ты француз! А откуда так здорово лепишь по-австрийски?» Отвечаю: «Я и по-китайски говорю. Но я же не китаец. Почему мне и по-немецки с австрийским акцентом не говорить?» Он мне: «Мое почтение». И все же какие-то мысли мне по этому поводу в голову пришли.

— Не нужно показывать свои глубокие знания?

— Мысли разные. Когда я с генеральным директором немцем познакомился, я вам о нем уже упоминал, то он, не слишком хорошо зная меня в первые месяца три знакомства, как-то удивился: «Никак не пойму, из какой ты провинции Германии? Ты иногда говоришь как столичный теледиктор. Прямо чистый немецкий диалект».

— Хохдойч?

— Признаюсь ему, что родители всегда запрещали мне пользоваться вульгарным языком с улицы, требовали, чтобы говорил правильно на правильном немецком языке. Но я — француз. Он встрепенулся: как француз? И родители французы? Я честно признался, что и родители французы. По легенде, примерно так.

— А если бы этот немец, потом с вами подружившийся, захотел бы вместе с вами сходить на могилу, допустим, к маме?

— Как же, как же, она похоронена в Гвинее-Бисау.

— И папа тоже?

— Папа погиб во время войны. Если бы я поведал вам о своей жизни… Но к чему? Да и тяжело рассказывать. Но вкратце можно. Я по паспорту 1937 года рождения. Отец был техником, трудился на авиационных заводах. И мой настоящий отец — инженер авиационной промышленности. Когда немцы заняли Париж, нас вывезли из Франции: семью депортировали в Германию. И папа работал на заводе «ARAGOBEKE». Там, в небольшом городке, я пошел в школу. Жили мы в отдельном домике на втором этаже.

— Вы там сами были?

— Конечно, и потому знаю, какой домик был у нас. А как же, все это правда. Потом завод папин разбомбили. Отец тогда погиб. Мать осталась одна. В городке была лишь единственная возможность устроиться на работу — на фабрику сахарной свеклы. Районы-то, куда нас депортировали, сельскохозяйственные, свеклу эту и выращивали.