Легенды Ицкарона. Сказка о пропавшей жрице

Лу улыбнулась. Едва заметно, самыми краешками губ. Мне же было не до улыбок — я понимала, к чему затеян этот разговор, и заранее жалела, что мне придется разочаровать ведьму.

— Знаешь, — сказала она, — я много думала про мастера Квуна. Я думаю, что он вполне заслужил то, что с ним произошло, и не хочу его освобождать. И если вы с геджи не станете настаивать на его возвращении…

— Честно говоря, я бы с удовольствием попортила ему физиономию за то, что он пытался с нами сделать, — ответила я. — Эни, я думаю, тоже поучаствовал бы. Однако ради этого я не стану требовать его возвращения. Но Квуна нам все равно придется вернуть, а Пу отправить вниз, домой.

Улыбка тут же исчезла с лица ведьмы.

— Почему? — спросила она растерянно. — У тебя есть еще какие-то соображения, о которых я не знаю?

— Знаешь ты мои соображения, — ответила я. — Я не верю, что Пу сможет пересилить в себе демона. А человек, каким бы негодяем он ни был, не сможет принести в этот мир столько горя, сколько принесет такой сильный демон, как Пу. Так что между Квуном и Пу я выберу Квуна. Как меньшее зло.

— Но дадзе, ты же сама сказала, что Пу старается…

— Сказала. Но «старается» и «получится» — это не одно и то же. Увы. Я знаю, о чем говорю. Я, если ты заметила, недавно побывала на его месте. Знаешь, что такое, когда окружающая действительность лепит из тебя демона? Знаешь, как трудно удержаться, чтобы не стать им?

Ведьма посмотрела на меня с какой-то даже брезгливостью. Все верно. Она считает, что раз я недавно оказалась в шкуре демона, то и к Пу отношение у меня должно быть сочувственное. А если я ему не сочувствую, значит, я — та еще гадина.

— Но ведь ты же удержалась! И он один раз уже удержался, когда богом стал. И сейчас держится! — попробовала она вразумить меня.

Дело не в том, что я не сочувствую. Сочувствую. Может быть, больше всех сочувствую, я — существо, специально созданное, чтобы убивать. Но дело не в сочувствии.

— Мой случай другой, — покачала я головой. — Похожий, но другой.

Честно сказать, не слишком-то приятно вспоминать, что со мной в Катае сделалось. Я ведь там чуть с ума не сошла! Это очень страшно было, но страх этот я по-настоящему осознала, только когда все закончилось. Ведь я там реально кем-то другим становилась: мои мысли, мои чувства, восприятие окружающего мира, — все менялось, да так споро, что я ничего толком с этим сделать не могла. Это ведь даже не объяснишь, как такое быть может: представить легко, когда тебя заставляют что-то делать, чего ты делать не хочешь, но когда ты вдруг начинаешь желать чего-то, что ранее в принципе желать не могла, когда ты вдруг начинаешь думать так, как думать тебе совершенно несвойственно, причем и мысли, и желания — это все твое, настоящее, а вовсе не внушенное кем-то, — это невозможным кажется. Люди бесили — хотелось меч вынуть и все кровью залить, чтобы их вопли боли и ужаса не переставали у меня в ушах звучать. И, что ужаснее всего, мне то, что со мной происходило, очень даже нравилось. Нет, по первости, конечно, легкая паника была: сбежать из Катая как можно дальше хотелось, но потом-то я и думать о такой возможности забыла, все происходящее со мной мне правильным и логичным казалось. Меня — прежнюю — только Эни на плаву и держал: одного его присутствия довольно было, чтобы я не увлекалась своей новой сущностью, а хоть как-то свое поведение критично воспринимала. Я словно играла ради Эни ту Сонечку, что он прежде знал, пусть даже фальшиво и не слишком убедительно, и эта игра для Сони-демоницы, для ее бурлящей крови, стала чем-то вроде старого потрескавшегося кувшина, готового развалиться в любой момент, но, тем не менее, удерживающего внутри ядовитое смертоносное содержимое. Пока Катай из меня чудовище лепил, мой мальчик продолжал видеть во мне свою принцессу. Можно, конечно, сказать, что это Нуран Милостивец лично явился и очистил меня — и так оно и было, — но я точно знаю: если бы не Эни, очищать было бы некого.