Легенды старой Москвы

«Не сердитесь на меня, дорогой и бесценный Константин, если я замедлил с ответом на Ваши два добрых письма — одно к наступающему Новому году, другое, посланное с казачьим офицером, по поводу событий в Черниговском полку. Мой курьер и то, что он привез Вам отсюда, докажет Вам, что при всей надежде на милость Божью я все же готовился к худшему и что меры, которые я счел долгом Вам предложить, были в этом духе. Провидению угодно было, по-видимому, при посредстве этого события, нам дать новое доказательство своего неисчерпаемого милосердия к нам, допустив событиям разразиться, когда они были уже предвидимы во всех их ужасных последствиях, и позволив покончить с ними так же легко, как это было и здесь…

Наши аресты идут своим чередом: показания Вишневского довольно любопытны…».

Николай поднял перо, почувствовав на себе чей-то взгляд, недовольно обернулся.

В дверях стоял дежурный генерал-адъютант Левашов.

— Что? — спросил император.

— Доставили двух арестованных из Москвы, ваше величество. Генерала Фонвизина с братом.

— Брата на гауптвахту — его арестовали напрасно, он в заговоре участия, кажется, не принимал, его подержать для острастки и выпустить, а генерала давай сюда!

Николай встал и, уже стоя, дописал строку: «ко мне только что привезли сегодня Фонвизина, личность довольно значительную…».

— Тебя, Фонвизин, называют многие как члена тайного общества.

— Я вошел в тайное общество под названием Союз благоденствия в шестнадцатом или семнадцатом году по тому соображению, что ничего противозаконного оно в себе не заключало. Но в двадцать первом все сношения мои с оным прекратились, и я полагал, что оно более не существует.

— Кто тебя принял в общество?

— Об обществе я узнал, кажется, от Александра Муравьева или от кого-то другого, не помню точно.

— От кого ты получил письмо о происшествии четырнадцатого декабря?

— Об этом печальном происшествии я узнал из газет.

— Я тебя спрашиваю про письмо Пущина!

— Это письмо показал мне Семенов, но оно написано одиннадцатого, а получено уже после официального известия о случившемся, поэтому я не придал ему значения.

— Кто тебе сообщил о намерении Якубовича покуситься на жизнь ныне покойного государя? На жизнь нашего ангела!

Фонвизин наморщил лоб, как бы припоминая.

— Действительно, в прошлом ноябре или октябре Никита Муравьев говорил, что есть человек, питающий личную вражду к государю и решившийся покуситься на жизнь его величества. Называлась фамилия Якубовича. Но я не придал ни веры, ни значения словам Муравьева, тем более что Якубович, раненный в голову, как я слышал, бывает подвержен болезненным припадкам.

— Так. Ну, еще что скажешь?

— Более насчет общества и его действий показать ничего не могу, ибо с двадцать первого года прямого сношения с оным не имел и даже не знал определенно о его существовании.

— Не знал! Не знал! Не много же ты знаешь, Фонвизин, — саркастически усмехнулся Николай. — Твои гнусные товарищи знают о тебе гораздо больше, чем ты сам знаешь о себе.

— Прошу очной ставки.

— Будет, будет тебе очная ставка! — закричал Николай и крикнул в пространство: — Увести!

* * *

После родов почти два месяца Наталья Дмитриевна пролежала в постели больной. Но едва только немного поправилась, как объявила решительно и твердо, что она должна ехать в Петербург, чтобы быть ближе к мужу, чтобы хлопотать о нем.

* * *

Авдотья Петровна Елагина дала Наталье Дмитриевне письмо к Жуковскому и уговорила ее остаться у нее на вечер.

— Рассеешься немного на людях, — сказала она.

Наталья Дмитриевна осталась, надеясь узнать что-нибудь новое о заключенных в Петропавловской крепости, потому что вечера Авдотьи Петровны посещали люди, которые не только принадлежали к высшему кругу, но и были причастны к делам внутренней и внешней политики.

Наталья Дмитриевна прислушивалась к тому, что говорят вокруг. Какими ничтожными казались ей все эти заботы, пересуды, остроумие и злословие. И вдруг среди гула голосов она услышала то, что хотела услышать.

Неизвестный художник. Н. Д. Фонвизина. Начало 1820-х годов

Александр Яковлевич Булгаков — московский почт-директор, один из самых осведомленных в столице людей — рассказывал стоявшим возле него нескольким мужчинам во фраках (Наталья Дмитриевна знала из них одного князя Петра Андреевича Вяземского, поблескивавшего своими некомильфотными очками):

— Вчера мы с доктором Ремихом возле постели графа Ростопчина заговорили о Трубецком и его товарищах. «В расчеты князя Трубецкого, — сказал доктор, — входило произвести то же самое, что случилось во Французскую революцию». Граф Федор Васильевич, услышав эти слова, открыл глаза и проговорил: «Как раз наоборот: во Франции повара хотели попасть в князья, а здесь — князья попасть в повара».

— Даже на смертном одре граф, как всегда, остроумен, — подобострастно сказал один из мужчин.

— Дурная привычка, — отозвался Вяземский.

Наталья Дмитриевна, поняв, что ничего интересного для нее она не узнает, перестала слушать рассказ Булгакова.