Легион

– Элиша, – шепчет она чуть слышно, улыбается, и слезы градом текут по её изможденному лицу. И одна из них, терпкая и горючая падает на его лоб.

Элиша мигом встрепенулся, вскочил и поглядел на мать безумным взором.

– Я сплю? – растерянно пробормотал он. – Или умер уже? Или готовлюсь к смерти? А ты дьявол, явившийся по мою душу?.. Но для чего тебе это обличье? Не хватит ли тебе искушать меня?!.. – с этими словами он крестится и бормочет несколько слов на языке ей непонятном,

– Я – твоя мать, – прошептала женщина. – Иди ты совсем уже забыл меня, Элиша! – и с плачем бросилась ему на шею.

– Ма-ма… – тихо сказал он, осторожно гладя ее тонкие сотрясающиеся от рыданий плечи. – Ма-а-ма… – и с силой прижал ее к себе, так что хрустнули старые косточки. И долго они сидели так, обнявшись и плача. А потом она отстранилась, с улыбкой поглядела на нею и, слегка покраснев, протянула ему шаль.

– На, платок хоть возьми, прикройся…

Тогда и он устыдился, что сидит нагишом перед родной матери Смущенный, взял ткань, обмотал вокруг бедер, поежился и икнул.

– Ты… может, ты кушать хочешь?

Он кивнул.

– Три дня крошки не видел. Хотели, чтобы я чист был душой и телом… У, пиявки ненасытные!..

– Не говори так, сынок! – вздрогнула мать. – Ты сам виноват.

– Я виноват? – возмутился он. – В чем? В том, что проповедовал им учение Спасителя нашего? В том, что хотел спасти от геенны огненной души народа своего заблудшего, будь он трижды проклят и ныне, и присно, и во веки…

– Замолчи! – вскрикнула мать, ударив его до губам. – Люди-то, люди тебе что плохого сделали?

– И-эх; маменька! – Элиша скрипнул зубами. – Любви и кротости учил нас пресвятой к всеблагой Иисус из Назарета. За то и был распят пастырь овцами своими. А я, будь моя воля, любви этой учил бы огнем и мечом, чтобы она в души врезалась и в сердцах нечистых отпечаталась бы навеки! – он в бессильной злобе сжал кулаки и застыл, с ненавистью вглядываясь в неспокойное серое море и в широкую алую полосу рассвета на горизонте.

Они сидели в небольшом каменном гроте, вырубленном в скалах в незапамятные времена, когда море стояло еще высоко. Тогда у берегов в выдолбленных из дерева лодках плавали далекие предки его народа, били жирную «царскую» рыбу и коптили в узких расщелинах. В этом гроте некогда трещал сырой плавник, а из щели валили клубы едкого, пряного дыма. И вволю ели они, и пили, и любили, не ведая греха. Элиша зябко поежился.

– Я скоро, – засобиралась мать. – Я – сейчас… Ты только не выходи никуда…

– Куда?! – рявкнул он, охватив ее за руку. – К этим? Выдать меня хочешь?… – Но под ласковым и нежным взглядом ее устыдился он и опустил голову. – А впрочем… Иди куда хочешь…

– Глупый! Глупый какой! – засмеялась мать. – Я тебе покушать принесу! Ты же хотел!

– Давай, тащи, – хмуро буркнул он, откидываясь на спину и закидывая руки за голову.

* * *

Черт дернул его бежать из родимого городка Гелды. С какой тоской он порой вспоминал свои юные, давно пролетевшие годы. Тогда, в молодости он жил припеваючи. Он был сыном потомственного гончара. Вместе с отцом лепил горшки, свистульки и фигурки из жирной глины, разрисовывал их и с благоговением клал в жаркое нутро обширной печи, откуда они выходили спустя двое суток красные и крепкие как камень. Порою поступали заказы на черепицу, и тогда в доме бывало много мяса, сыра и вина. Но больше всего на свете Элита любил ездить с отцом на весенние и осенние богомолья в Адиаблу и Сабаил, которые одновременно были и ярмарками. Там всегда было шумно и весело. На траве в окружений многочисленных поклонников телесной красоты и силы состязались силачи из всех племен и родов. Чуть подальше, в просторных полях затевали игры и скачки всадники на горячих скакунах. И однажды на одной из ярмарок остановился Элиша у повозок, где сидели греки из городка Эмболайона.

– Гляди, Архелай! Гляди, как этот варвар вылупился на твои амфоры!.. – хохотал толстяк, выставивший на продажу ткани из тончайшей шерсти. – И рот разинул, вот-вот проглотит!

Амфоры и в самом деле были великолепны. Идеально вылепленные и выглаженные, с острыми донышками, медно-красные или черные, она были покрыты великолепными рисунками, на которых совсем как живые любили и сражались древние боги и герои, плыли в неизвестность корабли с полосатыми, туго натянутыми парусами и резвились невиданные животные, А высохший чернобородый гончар Архелай, восседая на своей повозке, прятал усмешку в усы, видя с каким благоговением мальчишка бродит вокруг его товара и глядит, как зачарованный на рисунки, которые с таким искусством делает его дочь,

– Эй, Ксантиппа, – крикнул гончар.

Полог шатра откинулся и на свет выглянула юная девушка. У неё были строгие черты лица и глаза большие, черные и блестящие, как спелые маслины. И лукавый взгляд этих глаз, и улыбка губ, пухлых и алых, как недозрелые вишенки, и белизна ее лица – всё это окончательно сразило Элишу, так что он не слышал, как Архелай велел дочери налить прошлогоднего вина в маленький кувшин-лекиф из бракованных и поднести «этому оборванцу.