Легкая голова

Шутов долго думал и понял, в чем дело: государство, оправившись от потрясений, принялось вырабатывать единый для всех, сине-бело-красный с золотом, позитив, и любые группы граждан, предлагающие от себя позитив иной окраски и тональности, стали нарушителями госмонополии на важнейший символический капитал. Осознав, что сделался комком в каше, Шутов какое-то время строил планы: а не продать ли квартиру в Москве, не уехать ли десятью-двенадцатью семьями куда-нибудь далеко. Выкупить на Урале крепкие, серебряные от старости дома в заброшенной деревне, поселиться среди природной каменной причудливости и хвойного шума, завести коров, косить траву, молиться Богу. Однако уральская идиллия вскоре была перечеркнута тем соображением, что в покое поселенцев не оставят ни в коем случае, потому что это будет уже не просто самодеятельность, а захват территории. Государство обязательно почувствует крохотную дырку в своей обширной шкуре, болезненный укол отчуждения. Шутов так и видел наезжающих со всех сторон милиционеров на мотоциклах с коляской, милиционеров на просмоленных моторных лодках; видел оцепление вокруг деревни из горланящих журналистов и тихих до поры спецназовцев, с трикотажными черными бошками на камуфляжных плечищах, очень всерьез вооруженных. Казалось — тупик.

Решение Шутову подсказал пьяненький мужичонка в легком не по сезону, бумажном на холоде плащике, в раззявленных башмачищах, измаранных еще осенней посеревшей грязью, присохшей мертво, как бетон. Испитая морда мужичонки, от которой остались одни морщины и грубые кости, свидетельствовала о большом алкогольном стаже; он шарашился у выхода из метро, хватал пустые бутылки, что оставляла на бортике и на ступенях пивная молодежь, скрежетал туго набитой стеклом матерчатой сумкой, спотыкался, пихал людей. На мужичонку никто не смотрел: люди, в клубах сырого пара, текли из мокрой январской подземки, бежали по едким, насыщенным химией лужам, и даже тот, кто натыкался на дурнопахнущее чучело, поспешно отводил глаза. Все в этом алкоголике, от распухших башмаков до непокрытой лысинки, видом напоминавшей яичко в растрепанном гнезде, взывало к сильным чувствам — от жалости до презрения к человеческой природе; тем не менее он был невидимкой, единственный из всех.

Вечером Шутов изложил идею своим. Большинство не сразу согласилось уйти в срамной затвор: люди были смущены. Однако Саша, бывшая уже тогда главной помощницей Шутова и ясной душой всего приунывшего сообщества, сказала: «Это нам во смирение, надо делать, как говорит Василий Кириллович, и не гордиться перед грешниками, которых будем изображать». И началось. Накупили в комиссионках за копейки блескучих тряпочек и сорных париков, кто-то принес полуразбитые коробки старого, смешавшегося цветными прахами, театрального грима. Сперва новые затворники боялись разоблачения и провала, но весь окружающий мир удивительно легко поверил в падение Шутова и его богомольных сподвижников. Соседи по подъезду только качали головами, женщины куксились при виде легко одетых «проституток», а Шутова пытались вразумить, поминая его покойных мать и отца, морща тонкокожие носы в стальных очках на ярый алкогольный выхлоп. Водка, которой приходилось прополаскивать рот, чтобы убедительно дышать, бурлила толстым огненным комом и прожигала десны до самых зубных корней, а у девушек их бедные ноги мерзли в сетчатых чулочках докрасна. Но Саша не унывала и не давала унывать остальным, называя товарок по притону «полярницами». Однажды Шутов, будучи в образе, то есть точно в таком, как у алкоголика-матрицы, бумажном плащике и с нарисованными подглазьями, столкнулся прямо на улице со спокойным мужчиной из органов. Мужчина крепко держал за руку бутуза лет четырех, такого маленького синьора Помидора, норовившего пробить резиновым сапожком всякую лужу до дна, но взгляд мужчины и на прогулке оставался профессионально цепким, так что ребенок выглядел арестованным. Никогда Шутов не был так близок к провалу. Ему показалось, что профессионал из гэбэ, чья накопленная в шутовском организме рентгеновская радиация все еще не позволяла Шутову по утрам без головокружения вставать из постели, сразу поймет, что перед ним маскарад. Однако мужчина в штатском — на этот раз в большом, мохнатом, словно с добавлением конского волоса, пальто — только удовлетворенно улыбнулся, увидав бывшего проповедника приведенным в обыденное и низовое состояние. Было заметно, что у него не возникло по этому поводу ни малейших вопросов. И все вокруг тоже не сомневались, что, наблюдая дурное, они видят правду.

— И все равно, по мне, это как-то слишком экстремально, — проговорил Максим Т. Ермаков, хмуря лоб и пальцем обводя на покоробленной столешнице вспухшие круги от неизвестной посуды.