Легкий способ завязать с сатанизмом

Принц и принцесса женились в мае, плевав на суеверия. Родители настояли на свадьбе с фатой, белым платьем и банкетным меню. На фотографиях Дима прямой, с крепко сжатой квадратной челюстью, волосы гладко убраны в хвост. Ася рядом, бледная, вроде с улыбкой, но в глазах будто пробегает мышиная тень. К концу вечера из балагана их похитили варвары. Шутки ради поперлись на кладбище среди ночи, Ася только сменила туфельки на чьи-то растоптанные кроссовки. Шли парадом, всемером, по главной аллее, только успевай подбирать подол. Сначала старались потише, к рассвету кто-то достал губную гармошку, пустились в пляс. От горизонта и до горизонта топорщились кресты, наливался алой кровью рассвет.

Вышли окольными путями, через поле – вот-вот проснутся могильщики. Расстались у дороги, уже в черте города.

– Это вы свадьбу всю ночь гуляли? – Любопытный, как положено, таксист зыркал в зеркало на Асю и Диму.

Промолчали. Ася только провела рукой по разодранному подолу белого платья.

* * *

Дима отрубился, как был, в рубашке и брюках. Ася еще покрутилась у зеркала, легла рядом. На дне мутной дремы сверкнул серебряный ключик. Сквозь сон Ася потянулась к нему рукой, нанизала на палец. Проснулась.

Длинные белые волосы, приоткрытый провал рта – Дима спит здоровым сном мертвеца. Медленно, с какой-то змеиной нежностью Ася опускает ему на голову подушку и наваливается всем телом. Он трепыхается, как рыба на песчаной отмели, пытается сбросить Асю с себя, не может. Пара долгих минут борьбы, раскрасневшиеся мокрые щеки Аси, усталая боль во всем теле. Оказалось, чтобы полюбить мертвого принца, его нужно сначала убить.

Десять

Когда ты умер, мы остригли волосы. Смерть твоя, страшная, египетская, пришла неожиданно. Смыла со сцены жизни, как дождичек в четверг. Мы вжались в бархатные кресла, зажмурили глаза, стиснули челюсти. Пытались не быть вслед за тобой – и не смогли. Десять твоих бывших жен, девять усталых тещ, трое слабых детей. Последние пара приятелей несут гроб у головы, у ног уже какие-то наемные. Черным космосом затянутый, бестобойный мир, горькая сирота, сирая безотцовщина – вот что без тебя стало. Впрочем, пока ты оставался с нами, было намного хуже.

Лисица моя, синица моя, да где там синица, журавль, конечно. На небе журавль. Я седьмая, после меня еще трое. С восьмой застала тебя в ванной, на заходящейся негодованием стиральной машинке.

– Сломайте мне еще! – сказала грозно, пока она соскальзывала, прикрывая грудь нестираным полотенцем.

Выпроводили как-то, сели на кухне. Поцеловала в левый глаз, затем в правый. На следующий день подали на развод. С восьмой все кончилось через месяц – забытый на тумбочке смартфон, третий размер девятой. С этой держались долго – много работала, командированная. Десятая, в духах и платьях, явилась к ней сама. Сначала скалилась, потом рыдала и грозила самоубийством. Она же и толкнула тебя в окно, собрав свои тщедушные силенки в грозовую ярость. Посадили, конечно. Вместо десятой с нами остриглась несбывшаяся одиннадцатая. Хорошая девка, до счастья голодная.

Жутче нее плакала только первая – женились молодые, пузатые, с двойней. Дети теперь подростки – мальчик бегает глазами по женам отца, в черном хороши, горе стройнит. Да где тебе там, детеныш, с таким-то маминым бычьим профилем. Слава богу, девочка пошла в отца. Хоть что-то в мире осталось ладное, фиалковое.

Все началось с буквы «ф», она моя любовь, а вовсе не ты. Фабула, фея, фарфор – бархатное фиолетовое фырчание, а не слова. Ладно уж, Фетисов, жаль, не Фёдор, фатальный мой фаворит. За завесой фатина ты далеко, а «ф» ближе некуда, на кончиках губ. Только выдохни, как тогда, на свадьбе, целуя тебя под ивой. Вдали от глаз невесты, моей лучшей подруги, шестой.

– Сдурела, Настя? Больной он, – говорила ей с самого начала, а она все равно позвала дружкой.

Подумаешь, шестой брак в тридцать пять. Когда на небе полыхает любовь, ангелы падают, спалив крылья. Летят сквозь радугу, меняют конфигурацию аксессуаров на голове, обзаводятся штучками между ног. Седьмой брак в тридцать шесть, смерть в сорок. От платья я отказалась, уж больно тошно было помнить Настино. Но что уж теперь, свое горе несу, как самурай – честь. Позор смыт кровью, навеки. А веки у тебя были дивные, с прозрачными ресницами, хотя сам брюнет. Что-то неуловимо кроличье, красноглазое, беззащитное. Тебе бы расстреливать кого на краю рва сиплой осенью – было б нелепо и так красиво.

Вторая появилась с жутким скандалом. Верещали младенцы, рыдала первая, тесть-военный затеял разговор:

– Мало ли баб, а вот семья, дети – то дело.

– Ну ты знаешь весь этот мужицкий треп, – говорил Фетисов, отправляя в рот шоколадную конфету. – А я не могу больше, когда любовь прошла, просто не могу. Он ведь и военкоматом пугал, и морду грозил набить. Ну я зассал, конечно, а назад не сдал, нельзя назад было.

– И седьмой раз нельзя будет?

– Да не будет седьмого раза.