Легко

Вот тебе пример. Молодая деваха, которая могла бы быть по-своему даже интересной, — такая дикая, на все ей наплевать, острая, вульгарная, с формами — такая конкретная. Необычные глаза. У нее есть муж, который, наверное, убил бы меня, если бы слышал, что она со мной разговаривает. Наверное, убил бы и ее, пока она не вскочила бы и не стала меня убедительно молотить ногами, расцарапывая лицо, мол, это он во всем виноват, это его вина, а я знаю, где границы. Маринко вмиг бы утешился, они вместе утешились бы, а я — однозначно злоумышленник. Злоумышленник в шкуре спасителя. Ее спасителя, не Маринко. Потому что Маринко, судя по всему, неисправимый психопат, и ему никто не захочет помогать. Пусть себе гниет в тюрьме. А вот она — женщина. Женщины в принципе нормальнее, их суперэго больше. Ну хорошо, и что дальше? Каждый раз, когда спрашиваешь ее мнение, приходишь к выводу, что она глупа как доска, получаешь от нее такого рода заявочки: во всем виноваты другие, весь мир в заговоре против них, у них есть своя собственность, но при этом они последние бедняки. Чего же она себе не признается? Никто в мире не ангел, почему же она хочет им быть? Как можно помочь бабе, глупой как доска? Если бы она была «Мисс Южная Каролина» — тогда и то с большой натяжкой; а такой — такой нужно немного побольше мозгов, чтобы понять, с какой стороны нужно ждать помощи. А она вместо этого демонстрирует верность своему Маринко. Своей семье. И это видно в каждом ее ответе, при всем том что, может быть, сама она, инстинктивно, хочет чего-то другого, чего-то нового. А это плохо. Очень плохо. Почему она тогда, наверху, сказала, что больше не хочет быть с ними? Или это была просто часть задуманного плана? Тогда они должны были выбрать для такой роли кого-нибудь поумнее. Правда, с этим у них сложности. И все это знают, хотя и любят с ними фотографироваться на публику, громко протестуя против депортации. Черт возьми, цыгане к этому привычны, к депортации, это часть их ежедневной борьбы за выживание. И точно в подтверждение моих мыслей слышу:

Агата: Нужно выжить.

Да. Выживешь ты, если ты такой дурак. И потом еще наши специализированные службы, которые в этом случае говорят так, как Шулич.

Шулич: Вот это мне как раз понятно.

Шулич сгибается над углями, в руке у него сложенный в несколько раз кусок жирной, мятой бумаги, в которую был завернут бурек, он вытягивает руку с бумагой и выхватывает бурек за край, одно движение — и вот он у него в руках. Размахивает буреком, чтобы остудить.

Шулич дует на бурек: Пш-ш-ш…

Я: Что вам понятно?

Шулич осторожно размахивает буреком, осматривает, поднимается ли от него дымок. Потом быстро схватывает его с другой стороны, пытаясь с ходу разломить на две части. Тут он, видимо, обжегся, морщится и быстро перебирает пальцами, тем не менее операция удалась, он садится по-турецки и начинает заворачивать бурек в бумагу.

Шулич: Ну это. Свою территорию нужно охранять. Нужно немного подождать, чтобы тепло разошлось. А если бы я его оставил дольше, он бы сгорел.

Смотрю на него. Вот, авторитетная речь полицейского из Фужин, который наверняка все время, пока учился в училище для ментов, старательно охранял свою территорию в Фужинах, чтобы не проникли соседи из Степаньского района. Тогда это называлось народной милицией.

Я: Вы понимаете, что говорите?

Шулич: Конечно.

Я: Значит, по-вашему, и те, что внизу, жители Камна-Реки, тоже охраняли свою территорию, не так ли? И тогда, когда нас развернули в Малых Грозах, тоже?

Шулич: Конечно.

Я: Ну а мы, кто мы были тогда?

Господи, как мне не хватает Презеля! Почему его нет? Да знаю почему, но сейчас, сейчас мне придется выслушивать философию этого, этого…

Шулич: Мы — позитивы. Мы пытаемся установить, кто хороший и кто нет. Для этого у нас свои правила.

Позитивы. Ага, своя терминология.

Прекрасно. Когда я в армии работал на кухне, у нас был один цыган, откуда-то из Сербии. Парень только и делал что смеялся, он был так приучен с детства, так как все постоянно на него орут. У мойки он работал так же, как все, не больше и не меньше, только все спускал на смех. Так что потом ему говорили: «Цыго, давай спой нам что-нибудь». О нем говорили, что у него отличный голос: похоже, он у себя пел в какой-то группе, которая зарабатывала пением на свадьбах. Однажды в конце большого перерыва, когда мойка остановилась, он запел одну песню на цыганском языке, мелодия — классический сербский турбо, в общем, неплохо. Правда, его было слышно далеко за пределами мойки, по всему зданию. И тут в помещение мойки вошел дежурный офицер; все приняли стойку «смирно», кроме того цыгана, который по-прежнему стоял, облокотившись на станок, улыбался и пел. По-своему, тоже логично: мы все его слушали как зачарованные, он, видимо, подумал, что и этот офицер пришел его послушать. Но это было не так. Когда капитан понял, что цыган не собирается прекращать петь, он с остекленевшими глазами и вздувшимися жилами на шее заорал: МОЛЧАТЬ!