Легко видеть

Конечно, Михаил не мог утверждать, что именно так случилось у Корина, но гипотеза появилась явно не на голом месте. Наверняка Павел Дмитриевич, мысленно примериваясь к сверхзадаче Иванова (а в то, что он примеривался, сомнений не могло быть никаких) и к тому, как тот ее решил, приходил к выводу, что надо было решать ее как-то иначе – и это отнюдь нельзя было считать святотатством в отношении подвижника – предшественника. Требовалось иначе расставить акценты, а, следовательно, искать другую композицию, иное размещение фигур и поз, возможно даже избрать другой фоновый пейзаж. И если только Корин не перенес на себя и свой сложившийся замысел возможные претензии к нему будущих зрителей по типу тех, которые он сам теперь имел к своему великому протоучителю, то что еще могло заставить его оставить свой холст без единого мазка в течение ряда лет? Да, с некоторой неуверенностью в безошибочности задуманного с точки зрения достижения должного эффекта приниматься за такую работу было очень трудно. И все же жаль было, что Павел Дмитриевич не прошел свой путь до конца, как это сделал Александр Андреевич, труд которого все-таки стал необыкновенным явлением – пусть не самого Христа, но безусловно явлением в истории живописи.

Значит, вот в чем было дело, вот с каким смыслом сейчас была занесена в голову Михаила мысль о картине Корина «Русь уходящая», о которой он вспоминал очень редко – лучше было попытаться довести решение своей сверхзадачи до определенного конца, чем не попытаться, заранее боясь, что идеально убедительный результат не будет достигнут. В конце концов, разве глубоко верующий человек не мог надеяться на помощь Господа Бога, по чьей Верховной Воле сверхзадачи вообще оказываются в чьих-то головах? Избранник Всевышнего обязан стараться придти к тому, к чему он Призван Свыше, чего бы ни стоило, какие бы сомнения и нехватки ни мучили, сколько бы ни было кругом насмешников и врагов или просто откровенно равнодушных ко всему способному возвысить мысль и дух у других людей.

В жизни Михаила случались вещи, которые он сделал так, как считал нужным – и в итоге такими, какими он мечтал сделать их. Но он никогда не думал, что качество работы, которого уже добился и которым оставался доволен, оградит его от критики. Свою задачу и оценку собственного труда он в этом смысле формулировал так: я должен был сделать так, чтобы мне не было стыдно за себя перед Господом Богом, и я думаю, что этого достиг, а люди пусть говорят, что угодно.

Каждый человек, по его опыту, мог сделать больше, чем смел надеяться при расчете на собственные силы, если действовал с полной отдачей и каждый раз требовал от себя большего при любой неудаче. Поэтому худшим грехом для любого творца представлялось прекращение стараний – стараний стать достойным своих собственных ожиданий. Меньше этого в качестве доказательства своей правоспособности ничего нельзя было себе предъявлять. Михаил считал своим счастьем, что свои сверхзадачи он принимался решать всерьез только тогда, когда имел силы их решить, правда, не имея уверенности в том, что доживет до конца своей работы. Принцип неопределенности Гейзенберга, похоже, был справедлив не только для квантовой физики, но и вообще для творческих процессов любого характера. Если знаешь, что надо сделать, то не знаешь, когда сумеешь сделать это и сделаешь ли за оставшуюся жизнь; если слабо представляешь наперед, что хочешь создать, то получаешь возможность завершить свой труд с неожиданно определенным результатом в приемлемое время. Михаил убедился в этом на собственном опыте. Для его литературной работы был характерен первый из приведенных случаев неопределенности, для философской работы – второй. Трудно было сказать, какой вариант требует от человека большей решимости и храбрости – это, вероятно, сильно зависело от характера творца. Корину было свойственно первое – знаешь что, но не знаешь когда и как достигнешь, Иванову второе – не вполне уверен, что получится из затеи, зато знаешь примерно каким временем располагаешь.