Легкое бремя

Владя! Это отчаяние! Никому я до сих пор об этом не писал совершенно откровенно. Я не знаю, что со мной будет: разжалуют или под суд отдадут. Я утомлен и раздражен до степени, мне до сих пор неизвестной. На одного прапорщика тут я орал как бешеный. Люди сбежались. Теперь я хожу потерянный и сдерживаюсь с трудом, прямо ужасным. Открытой ненависти ко мне нет, но глухая неприязнь основательная. Нижние чины со мной ничего, я с ними тоже, но с хамьем… Если мне не удастся недели две отдохнуть, я угожу под суд. Я прямо не знаю: что может мне помочь. Разве если генерал-губернатор о моем здоровье справится. Конечно, это никому известно не должно быть. Не завидуй мне. Целую тебя.

Муни.

31. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Открытка. Полевая почта. 24.5. 1915]

21/V <1915>

2-ое

Вот подумай: ты у меня умный — что мне делать. Ведь ни с кем из родных я посоветоваться не могу. То они мне трактаты о воле Божьей писали. Теперь будут писать: терпи, терпи, — точно я сам не знаю, что нужно терпеть. Помочь не смогут и огорчатся только понапрасну; ведь ни у кого даже голова не зачешется подумать: в самом деле фаталисты. Ну вот каюк: знаешь, как несостоятельный должник: он не разочарован, не болен, не сумасшедший, а все-таки выход один — потому что, кроме людей и предметов, есть еще человеческие отношения, и с их (отношений) точки зрения он безнадежно болен и приговорен. Подумай. До свиданья.

Муни.

32. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

22/V <1915>

Вчера я ел за весь день только раз. Сегодня не вставал с постели и не выходил из комнаты. Что это? Каприз? Да. Усталость? Тоже. И еще более желание побыть без этих человеков, благоразумное желание, потому что: что хорошее может выйти из скандала или еще чего-нибудь. Я очень худ сейчас, чувствую, как у меня горят щеки, и как на скулах ничего, кроме кожи, нет. У меня теперь совсем небольшая борода, но она совсем седа с боков, так еще никогда не было. Я лежу, злюсь, курю и даже не знаю, чего мне хочется, но это незнание во всяком случае не от пресыщенности. Тут не до жиру, а быть бы живу. Естественно, поскольку моя жизнь представляет ценность не только для меня, я должен за нее цепляться и ограждать ее от всякой мыслимой опасности, но поскольку она моя г она мне тяжела. Ах, я знаю все эти соображения о том, что бывает хуже, все эти китайские, в цветных горшочках мудрости о зайцах и лягушках, но ведь я и не собираюсь что-нибудь делать. Но ты понимаешь. Ах, может быть, просто человеку, который в несчастье, надо жаловаться, а который раздражен, тому браниться.

А скажи, Владя, тебе приходилось слышать, как перевирают твое имя-отчество, не оттого, что не заучили, не оттого, что не расслышали, а так, по небрежности, по нежеланию находить в памяти нужный ящик? Ну, ежели б тебя Антик[140] назвал Валериан Феликсович или как-нибудь в этом роде? При известного рода самолюбии это не мелочь. А тут сыплется все время всякая гадость. Ну, ты подумай: штабной писарь! Все, что в мирное простое время разумели под этим. Ведь они здесь есть, с гармоникой, с гитарой, со скрипкой в соседней с канцелярией комнате. И все они на благородном положении. Насколько гаже и скучнее они от этого. И кто может вообще выносить гармонику, не вечером у забора, когда она естественна, как шарманка, а днем, в комнате, тягучая, ноющая, эдакий промин писарской души, как проминают ноги, а ты в это время тщишься понять какой-нибудь абсолютно ненужный параграф или отдаешь приказ о прибывших, выбывших, удовлетворенных суточным довольствием и иных. О, гадость. Нет, пожалуйста, не завидуй занимательности моей жизни.

Прощай. Твой Муни.

33. С. В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

23/V<1915>

А зачем едят яичницу ножом, а зачем ножом режут котлеты, а зачем чмокают за едой, а зачем начальник пальцем в зубах ковыряет? А зачем сестры тоже с ножа едят и говорят на «о», а зачем мой сосед по комнате доктор Хильтов утром говорит: «курение табаку вредно», а днем: «я полагаю, что наука не пришла к своим конечным выводам», а весь день уходит на заявления и вопросы такого же сорта: «А что такое вы понимаете под словом “индивидуальность”»? А я ничего не понимаю под этим словом и ни под каким другим, а просто лежу и думаю: о, сволочи!

Если самая прекрасная девушка не может дать больше, чем у нее есть, то зато всякая сволочь дает не меньше, чем у нее есть. Избавьте меня от этой полноты. Будьте моими неоплатными должниками. Вероятно, я несправедлив, но ведь я молчу, как убитый, как человек, которому не только нечего сказать, но у которого вообще нет привычки говорить. Лучше целый месяц читать, чем жить здесь и работать неделю. Пока прощай. Ежели не удастся отсюда хоть на неделю, то, право, не ручаюсь ни за что.