Легкое бремя

У меня совершенно неиспытанное чувство: мне хочется видеть картины. Боже мой! У меня потребность в живописи. Мне хочется картин, широких полотен, где много зеленого, где написанный солнечный свет пронизывает написанные деревья. Мне нужно много-много картин. Конечно, многое, чуть не все из мирной жизни, я предпочел бы своему теперешнему существованию. Но мне больше хотелось бы жить в городе и ходить в галереи смотреть пейзажи и портреты, чем жить в деревне, в лесу и видеть людей. Удивителен процесс зарождения мыслей и желаний в человеке. Какое-то внутреннее беспокойство и работа не только под наружной, но даже под душевной ленью, тишиной и даже самым низменным беспокойством за себя. Или сны Пана тоже исполнены грез? А помнишь ли ты, отрицающий право лени на существование законное и высшее, что «сам теперь великий пан в пещере нимф спокойно дремлет», что «лениво дышит полдень мглистый»… что «на тверди пламенной и чистой лениво тают облака». Ах, у меня в усах первый седой волос. Как хотелось бы мне обнять тебя, поговорить «о Пушкине, о дружбе, о любви», на два-три часа утонуть в грустных и нежных наших сумерках с папиросой — за книжкой стихов.

Целую тебя. Привет Ел<ене> Ник<олаевне>.

Прости мой стиль: поневоле станешь провинциален и сентиментален. Пиши, Бога ради.

Надо сказать, что Евгений Иванович Боричевский, действительно, заботился о Муни и его семье. Дети их: Ростик и Лия были погодками; Боричевский — крестный отец Лии — приглашал к себе Лидию Яковлевну с дочерью, а для Муни собирал посылки, обстоятельно обдумывая, что из новинок может его заинтересовать. В письмах он рассказывал о литературной и театральной жизни Москвы: о выставках, вечерах, книжных новинках. Он размышлял о войне, как виделась она из кабинета ученого, филолога, о природе зла, его особенностях в XVIII, XIX, XX веках.

Поводом к разговору, в частности, послужила та самая «желтая французская книга», о которой Муни писал другу — «Опасные связи» Шарля де Лакло. В эти дни Боричевский жил в тревоге и ожидании катастрофы, которые были свойственны Муни, но — дома, среди близких, с книгой на коленях.

Читаю книги, и последние дни сижу над единственным романом француза Лакло «Опасные связи», самой бездумной и в то же время одной из самых умных книг, какие я когда-нибудь читал. Люди, изображенные Лакло — «герои зла», взятые из живой действительности 18-го века. Их черты — положительность, активность, тонкий холодный расчет, основанный на математически точном знании человеческой природы, и притом ее доброй стороны даже лучше, чем злой, ибо она, меньше скрываясь, более доступна изучению. Их позитивизм резко отличает их от «демонизма» 19 века, который всегда оказывался идеализацией зла, или прихотью ищущего разнообразия созерцателя, или нравственным самоистязанием, свидетельствующим о глубине и совестливости добра. Здесь, напротив, простая зоркость и холодная проницательность, свойственная французу 18 века, доведенная до совершенного бездумия, носящие в себе большую силу разрушения, чем все шатания 19 века. Совершая случайно, ради личных целей, добрые дела, герои Лакло находят, правда, в этом удовольствие, но… делают отсюда вывод, что те, кого называют добродетельными, не имеют столько заслуг, как обыкновенно думают. Страсти они заменили пороками, которые, будучи более надуманны и, следовательно, менее естественны, оставляют человеку большую свободу. И, может быть, именно потому, что книга эта такая умная и ясная, в ней больше чувствуется какая-то колоссальная ошибка, которая лежит в основе других книг, не выступая так резко.

Несмотря на то, что я живу здесь в тишине и отдалении от всего, что делается в мире, — острое чувство опасного веяния каких-то неведомых сил, отчего относительная безопасность человеческой жизни понизилась до степени животного существования. Это коснулось как вершин общественной лестницы в лице Жореса, потом румынского, теперь греческого короля и сделало жизнь и здоровье людей чем-то вроде пылинки, носимой смеющимся над ними ветром. На днях прочитал в газетах сообщение о смерти женщины от укуса пчелы, укусившей ее в сонную артерию. Вот, кажется, символ нашего, ставшего таким непрочным, существования. Прости, что пишу тебе такое письмо, но, думаю, оно не прозвучит диссонансом.

Несмотря на все — будем верить, бороться, ждать, любить. Пиши и не забывай. Твой Евгений

В другом письме, написанном накануне нового, 1916 года, он подводит некоторые итоги прошедших военных лет: