«Лейс» с особым вкусом

И голос. Кроме голоса ничего больше не существовало. Он слышал лишь голос, отводящий взгляд сознания от внешнего пространства сладостными речами: «Сейчас никого. Но так не может продолжаться вечно, и вскоре они вернуться. Ты можешь успеть… Ты должен успеть… Ради них, ради своей матери. Неужели тебе снова хочется делать ей больно? Делать больно своей маме?»

И вдруг всё пропало… Будто до этого ничего не произошло: туман в голове рассеялся, невидимый собеседник прекратил разговор и окружающий его мир, втиснувшийся в пределы небольшой детской спальни, вновь возвратился на своё место, и Вова мог беспрепятственно видеть её мельчайшую деталь, как, к примеру, висящую в углу над письменным столом покрытую тонким слоем пыли икону Богородицы или засунутую в рамку фотографию школьного класса (Вова стоял на втором плане, рядом с классным руководителем и широко улыбался, чуть сузив глаза, напоминая хомяка, который наполнил зёрнами свои щёки и радуется сему факту). В чём заключалась причина такой резкой перемены? Опять-таки в голосе, обладатель которого, видимо, не так уж и прост. Совсем не прост…

Он упомянул мать. Упомянул о боли, которую Вова доставил ей однажды своим поступком и рискует повторить его сейчас. А ведь всё время именно этого мальчик и остерегался. Остерегался больше всего. Остерегался и боялся.

«Ещё ты делаешь мне больно, очень больно. Гораздо больнее, чем ты себе представляешь…».

Вова почувствовал, как дрожь охватывает его тело, а сердце поползло к горлу. Кровь била в висках, и удары словно касались самого мозга. Ему стало страшно. Страшно, будто он заново переживает события того ноябрьского вечера, лишь с незначительными отличиями.

«Гораздо больнее…»

Он видел мать. Отчётливо различал её образ в углу, между старым венским стулом с побелевшей крышкой от многочисленных протираний горячей водой и не менее старым шифоньером. Она смотрела на него печальными глазами, из-под которых протянулись длинные следы размытой слезами туши с выражением: «За что, Вовочка? За что ты так со мной?» На ней было всё то же старенькое бабушкино пальто и сползшие на кончик носа очки. Вова несмел отвести от неё взгляд. Он хотел закричать, но слова застряли в пересохшем горле твёрдым комом. «Прости…» – только и сумел подумать мальчик. Но не было ему прощения, ибо сквозь безмолвный образ он уже мог видеть розовые бутоны цветков, изображённых на обоях его комнаты. Мать исчезла. Ушла, так ничего и не сказав ему. Ушла, как и прошлый раз…

«Гораздо больнее…»

Вова оглянулся по сторонам. Ничего не изменилось. Вещи оставались на своих местах, а непривычно давящую на уши тишину нарушало только тихое тиканье небольшого пластикового будильника на краю стола. Стрелки показывали без двух минут три (через час у крыльца их дома соберётся большая толпа людей, привлечённых громким женским криком).

Только теперь до Вовы дошла основная суть произошедшего: образ матери был отражением будущего и одновременно напоминанием прошлого. Напоминанием недавней ошибки, какую никоим образом нельзя было повторно допустить. Нельзя… Вова обернулся назад и снова посмотрел на рюкзак, где находилась упаковка с чипсами. Теперь-то он знал, что нужно делать. Знал, что нужно съесть их. Съесть до последней крошки, и тогда он сдержит данное давним (хотя уже и не столь давним) ноябрьским вечером обещание. И никто об этом не сможет догадаться. Мальчик пододвинулся ближе к изголовью и протянул коротенькие и пухлые ручки к замку. «Вжи-и-и-ик» и молния распахнула тёмное чрево рюкзака, откуда серебром блеснул острый угол упаковки «Лейс». Вова схватил его и с нетерпением вытащил нарушу. Голубая упаковка звонко шуршала в руке, и мальчик снова подумал про её необычную тяжесть. Будто производитель вместе с хрустящими снеками упаковал и ещё что-то. Но что же именно? Это Вова мог сейчас узнать.