Лекарство для империи. История Российского государства. Царь-освободитель и царь-миротворец

В самой Москве в 1879 году состоялся нелегальный съезд земских деятелей, принявший несколько довольно радикальных решений: требовать свободы слова, прав личности и народного представительства.

Происходило это на волне революционно-террористического движения и напугало власть еще больше, чем бомбы и кинжалы, потому что народовольцев было мало и покушались они на отдельных лиц, а либералов было много, и их оппозиционность угрожала всему режиму.

В этой ситуации новый «сильный человек» М. Лорис-Меликов получил от царя полную поддержку в стратегии разделения демократического движения на «мирное», которое можно будет контролировать, и «немирное», которое нужно истребить.

Процесс маргинализации революционеров и приручения либералов происходил быстро и довольно успешно. У последних правление Лорис-Меликова получило ироническое, но в то же время приязненное название «диктатура сердца» – нечто вроде будущего «социализма с человеческим лицом».

Репрессии сворачивались, земству оказывалось подчеркнутое уважение, прессе дали больше воли, а главное стало известно, что в правительстве готовится нечто «конституциеобразное». Либеральному сообществу этого, в общем, было вполне достаточно. Поддержка революционного движения пошла на убыль.

В конце января 1881 года Лорис-Меликов представил царю свой проект, в котором решительно отвергался западный парламентаризм, «чуждый русскому народу» и чреватый смутой «со всеми ея неисчислимыми последствиями». Министр писал: «Опыт представительных учреждений за границей показывает, что они не располагают к стабильности; что бы там ни говорили о парламентах, они только мешают управлять как следует». В то же время граф не поддерживал идею воскрешения земских соборов как безнадежно архаичную. Предлагалось повторить удачный опыт конца 1850-х, когда были учреждены комиссии по подготовке крестьянского освобождения, только теперь эти комиссии становились частично выборными и должны были заняться обсуждением более широкого круга общественных преобразований. Речь шла о создании не законодательного, а всего лишь «законосовещательного» органа, но введение народного представительства даже и в таком усеченном виде стало бы огромным событием, меняющим конструкцию государства.

Чтобы заручиться высочайшим одобрением, слово «конституция» Лорис-Меликов не употреблял, а в аргументирующей части делал упор на то, что это средство прежде всего «полезно и необходимо для дальнейшей борьбы с крамолою». Особое совещание под председательством вечного Валуева одобрило проект, 17 февраля дал свое согласие и государь. Еще через несколько дней был составлен проект правительственного сообщения о созыве земских представителей. Как всё у Лорис-Меликова, дело двигалось с какой-то нероссийской быстротой. Уже первого марта Александр передал указ в Совет министров для финального рассмотрения, назначенного на четвертое марта.

Но тогда же, в первый день весны, разразился политический кризис: царя-освободителя убили террористы. Правительственный курс сделал поворот на 180 градусов, лорис-меликовский проект и сам Лорис-Меликов были отставлены. В следующий раз к конституционным экспериментам империя вернется только через четверть века, когда общественный раскол зайдет уже слишком далеко и подобными средствами его будет не излечить.

Остается вопрос, было ли это возможно в начале восьмидесятых? Вопрос не праздный и к жанру альтернативной истории отнюдь не относящийся. В марте 1881 года только роковое стечение обстоятельств помешало первому конституционному плану осуществиться. Что же произошло бы, если бы энергичный и настойчивый «диктатор сердца» довел дело до конца?

Попробуем смоделировать эту ситуацию, тем более что она в российской истории довольно скоро, в 1905 году, при созыве первой Думы, повторится.

Вероятно, произошло бы то же самое. На первых порах передовые люди эпохи удовлетворились бы предоставленной трибуной. Очень скоро им стало бы недостаточно «хозяйственных тем», тем более что почти любой подобный вопрос был прямо или косвенно связан с политической системой. Далее «законосовещатели» пожелали бы стать законодателями, и собрание начало бы радикализироваться. В ответ самодержавие было бы вынуждено вновь надеть «ежовые рукавицы». Закончилось бы это скорее всего баррикадами и диктатурой уже отнюдь не сердца. На введение подлинной демократии правительство ни за что не пошло бы – разноплеменные области империи удерживались под контролем Петербурга лишь благодаря сильной сверхцентрализованной власти. Александр понимал это лучше всех. Еще в 1865 году, после вышеупомянутого конституционного демарша дворян московской губернии царь сказал представителю фрондеров Голохвастову: «Вы [податели петиции], конечно, уверены, что я из мелочного тщеславия не хочу поступиться своими правами. Я даю тебе слово, что сейчас, на этом столе, я готов подписать какую угодно конституцию, если бы я был убежден, что это полезно для России. Но я знаю, что, сделай я это сегодня, и завтра Россия распадется на куски».