Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера

Засомневаешься тут, когда вместо тесной рабочей каморки Черновика окажешься вдруг под высоченным куполом главной аудитории лекарского отделения, занимающей внушительную часть фиолетовой стеклянной башни Университета! Задерешь голову так, что шею аж заломит, а потолок так и не увидишь: стекло хоть и толстое, но просвечивает не хуже прозрачной фицци. Вот и убегают витые изогнутые колонны будто бы в никуда, притворяясь, что вовсе не служат для поддержки конструкции здания. Этого мало, подножие снежно-белых колонн разверзается внизу обширным амфитеатром, позволяя мягким подводным лучам свободно играть в открывающемся пространстве. На широких полукольцах амфитеатра стройными рядами расставлены высокие столы с выдвижными ящиками. Скамьи сегодня отсутствуют, ведь записывать будет нечего. От будущих студентов-лекарей на вступительном испытании ждут иного.

Каждому из них предстоит вылечить живое существо. На глазах именитых представителей лекарского мастерства.

Илари ощутила, как дно Вигари предательски уходит из-под ног, когда неожиданные условия испытания равнодушными скрипучими фразами вылетели из уст Моффа.

В эти слова вместилась вся академическая сухость мастера, сдобренная многолетним участием в университетской рутине. И ежегодный прием новой порции созреванцев в цитадель наук был, пожалуй, наиболее утомительным делом для пожилого мэтра. Не раз он в редкие минуты откровений с коллегами признавался, что раздражен «поисками юных умов, идущих по зову призвания». И заодно выражал нетерпимость относительно тех молодых вига, что являлись на испытания не по собственной воле, а по наущению недальновидных родителей. И особенно сурово высказывался о тех, кто смел притащиться неведомо откуда, пытаясь скрывать свою бесславную родословную. «Лоб готовы расшибить, лишь бы прорваться в мир науки и воспарить над нищетой», – так обычно отзывался о них мастер.

И, увы, неповинны в том ни старческая сварливость, ни аристократическая претенциозность.

Много – слишком много – повидал Мофф на своем веку. В том числе печальные, непоправимые последствия лекарской практики тех, кто занимался ею без призвания. Ибо, сколь высоким ни был барьер вступительных испытаний, они всегда имели одинаковый исход: каждый светооборот ряды новоприбывших студентов-лекарей пестрели такими вот «паршивыми овцами».

Большинство преподавателей – хоть, к примеру, сидящий по правую руку Моффа моложавый магистр Эсопп – в целом смирились с этой неизбежной погрешностью и отказались от излишнего перфекционизма. Дошли до того, что, по словам самого Эсоппа, «сумели усмотреть в этой категории обучающихся зачатки оригинального лекарского мышления».

Вторивший и где-то подражающий Эсоппу магистр Гифу на одном из кафедральных советов присовокупил, что-де новой задачей факультета видится ему активное развитие такого мышления. Все это, очевидно, оттого, что сам Гифу во времена молодости не слишком прислушивался к шепоту призвания и знатно потрепал нервы своим наставникам и родителям, стабильно раз в светооборот перебегая с факультета тонких материй на естественно-научный. Оправдывают ли его два свитка с золотой печатью отличия от обоих факультетов, ставшие итогом этих метаний? А может, чернильные знаки научных званий и на безымянном пальце, и на мизинце, которые он с тех пор как бы ненароком старался держать на уровне глаз консервативного Моффа? Тот, хоть и добрюзжался аж до мастера, тем не менее отмечен скромнее – темно-синие знаки коснулись лишь одного его пальца.

Результат, как говорится, налицо. Все дискуссии о неоднозначной научной карьере Гифу разлетелись в мелкие щепки, натолкнувшись на неопровержимые доказательства его успеха. Пять соединенных между собой точек на мизинце гордо указывали на филигранное владение искусством защиты от одержимостей; перечеркнутый треугольник на безымянном персте говорил о неоспоримых достижениях в искусстве анальгезии, об умении унять даже самую острую физическую боль. К чести магистра Гифу, он действительно умудрялся сочетать в себе эту противоречивую, не дающую покоя тягу к двум искусствам одновременно. И, стоит заметить, немало преуспел на обоих поприщах, виртуозно совмещая научные изыскания с наставничеством и участием в жизни Университета. «Живой пример победы над закоснелостью предрассудков», – так с определенного момента принялись отзываться о Гифу коллеги. Мофф же со своей категоричной позицией остался в меньшинстве.

И все бы ничего. Но беда заключалась в том, что далеко не все студенты с раздвоенным призванием в конечном итоге становились такими Гифу или Офлианами.

Мастер Мофф с тревогой оглядывал лица претендентов на чернильные знаки за успехи в лекарском ремесле. Со стороны казалось, что он производит строгий досмотр на предмет шпаргалок и вырванных книжных страниц, запрятанных в рукава или искусники еще знают куда.