Лекции о Лейбнице. 1980, 1986/87

«Я умираю!» Вы помните, что происходит, когда я умираю. Мы видели это, потому что эта хорошая новость приносила нам радость. Мы видели это в самом начале: какой скандал, я ведь умираю! Наша разумная душа сводится к душе чувственной или животной, но она пребывает. Она пребывает. И эти знаменитые складки, сгибы, разгибы… И душа вновь разогнется, когда Бог призовет ее на Страшный Суд. Вы помните эту весьма причудливую идею [Жиль Делёз разражается смехом.], которая была у Лейбница: души, призванные стать разумными, не были таковыми с начала мира, – на самом деле это можно воспринять как идиотизм. Вот я, моя разумная душа, и ваша тоже: необходимо было дождаться, чтобы она родилась в порядке времени, в порядке последовательностей, на первом этаже. Потребовалось, чтобы Бог призвал нас, то есть разогнул наши собственные части, чтобы мы начали выражать мир. Но перед этим мы существовали – однако в качестве кого? В качестве чувственной живой души, вроде души червя. И все-таки: что отличило нас от червя? В ту эпоху знать это было невозможно. Лейбниц писал: дело выглядит так, словно Бог запечатлел в некоторых чувственных душах действие, посредством которого им суждено было добраться до разума и т. д. В конечном счете именно это у Лейбница затрагивает нас больше всего. И здесь я прервусь. Когда мы умрем, мы вновь станем чувственной душой, образующей часть второй материи.

Теперь осталось сделать одно маленькое усилие…

[Конец пленки.]

То, что он чаще всего называет субстанциальными формами. Всевозможные субстанциальные формы: они непрестанно появляются и исчезают. Почему? Из-за закона первого этажа. Закон первого этажа, если вы помните, это всеобщее взаимодействие тел. Так, наше тело непрестанно сменяет свои части, и оно не только непрестанно изменяет органы, но и тем самым непрестанно изменяет малые души, то есть субстанциальные формы, потому что субстанциальные формы, или малые души, абсолютно неотделимы от органов. А это означает нечто очень простое: вы имеете душу вашего сердца, вы имеете душу вашей руки, вы имеете души всего остального. У вас миллионы и миллионы душ, но они в то же время непрестанно изменяют части вашего организма – он не перестает изменяться. Для того чтобы сказать, что все меняется, Лейбниц находит метафору, еще более прекрасную, чем река Гераклита. Лейбниц говорит: это похоже на корабль Тезея, а корабль Тезея греки непрерывно ремонтировали. То одна дыра, то другая. Это означает, что во всех телах атомы непрестанно изменяются.

[Вопрос о бесконечных множествах частичных смертей.]

Жиль Делёз: У Лейбница нетрудно вычислить частичную смерть, и в то же время почему тотальной смерти не существует? Вы берете некий организм, вы берете ваш организм в течение краткого мгновения: каждая часть этого организма и каждая душа этого организма умирает в разное время. Итак, в первое время, в момент b, предположим, что область a^I осталась, а область a^II исчезла, и исчезала она постепенно. И вы задаетесь вопросом в отношении момента a^I, из которого вы исходили: в какой момент обновились все части? Но в этот же самый момент, если взять его в сравнении с предыдущим, некоторое количество частей, или, скорее, неисчислимое их количество, сохранилось. Мы можем назвать периодом организма дистанцию времени, временной дифференциал, требующийся для полного обновления частей и душ организма. Ведь мы сказали, что этого никогда не происходит «единым махом» и, более того, никогда не бывает момента, когда обновляется все. Отправляясь от момента a к моменту b, я могу сказать (я говорю наобум): отправилось десять молекул; от момента с – двадцать молекул. Но десять новоприбывших – вот они-то будут существовать. В течение какого-нибудь периода. Я вижу, что глаза у вас потухли и помрачнели… само собой разумеется. Ваш период никогда не совпадет ни с тотальным исчезновением, ни с тотальным рождением. Он всегда «держится на коне» из-за того, что какая-то часть остается, несмотря на то, что какая-то часть уходит. Но как тогда сопрячь все это разом: вот мое тело, и все-таки оно непрестанно уходит?

Лейбницу это стоило большого труда. А я попытаюсь подвести итог: я наткнулся на то, о чем мы начали говорить в прошлый раз. Да, необходимо придерживаться двух следующих вещей: то, что определяет тело – с его приходами и уходами, с его новой обстановкой и с его новыми «стартами», – то, что определяет такое тело, как мое, есть шов (извините за выражение). Своего рода шов, или узел, узы; то, что Лейбниц называл vinculum. То, что соответствует моей господствующей монаде, есть vinculum, объединяющий подчиненные монады с органами.