Лекции по искусству. Книга 4

Я испытываю ужас, когда смотрю на его лицо. У него страшное лицо — лицо непреклонной фанатической жестокости. Подчеркнутые огромными черепаховыми очками глаза, с петлями за ушами. И этот человек, как Великий Инквизитор, очень хорошо понимал духовную неуловимость, внутренний бунт и очень глубокую прозорливость Эль Греко. И насколько это известно, художника неоднократно вызывали на допрос Инквизиции, но он всегда выходил из нее. Возможно, благодаря тому самому странному чувству, что Великий Инквизитор испытывал к нему. Подобно тому, что приписывают Сталину по отношению к Булгакову. Тот испытывал слабость к писателю, который ему очень нравился и интересовал. Представьте себе, какое огромное напряжение царило в атмосфере Испании, потому что, с одной стороны, это время величайшего расцвета испанской культуры — время настоящего испанского Возрождения, а, с другой стороны, это жестокая серьезная работа испанской Инквизиции. Это какой-то очень странный стык. И художник такой великой чувствительности, как Эль Греко находился именно вот в этом сверхнапряжении своих духовных сил, в ощущении какой-то жизненной грани — очень тонкой, между Бытием и Небытием. Возьмите Москву или Россию 30-х годов, когда интенсивно бушевала духовная жизнь, когда собралось необыкновенное соцветие писателей, художников, поэтов и просто невероятно огромное количество талантливых людей таких, как Платунов, Бабель, Замятин; когда произошел невероятный расцвет музыки, театров, таких как Мейерхольда. И круглосуточная работа НКВД. Так вот, это то же самое. Только в России это выражалось по-другому. И мне кажется, что ближе всего к ощущениям внутреннего мира Эль Греко стоял Дмитрий Дмитриевич Шестакович. Буквально с тем же самым чувством порога.

Франциск Ассизский

У Эль Греко есть одна замечательная картина, посвященная Франциску Ассизскому, на которой тот, стоя на коленях, держит в руках череп, а рядом с ним находится его ближайший сподвижник — брат Лео. И то движение рук, которым он держит этот череп, и то странное раздумье в его глазах, конечно, не является результатом размышления на тему «Бедный Йорик», потому что не мог Святой Франциск обсуждать вопрос смерти шута Йорика с той же иронией, с которой это позволил себе Шекспир. Но, это очень серьезная вещь. Это постоянная мысль не о смерти, а о той тончайшей границе, что рассекает твое Бытие, и что находится там, за границей того Бытия.

Возвращаясь к «Похоронам графа Оргаса» хочется подметить еще такую деталь. Присмотритесь к одежде Андриса Нуньенса. Что вы видите? А там, если вы внимательно посмотрите, на золотой полосе его одеяния череп, который, собственно говоря, не положен для сюжетов такого рода. И не потому, что череп — это одна из тех деталей «Memento mori» — «Помни о смерти», а потому, что эта тема не просто занимает Эль Греко, а она живет в нем самом.

Очень важен язык, которым пользуется художник. Но мне кажется, что еще более важным является то, насколько этот язык озвучен или созвучен своему времени. Как Эль Греко его чувствует, как переживает, сколько берет от него: понимания конфликта, понимания боли, понимания опасности, той тонкой грани, что отделяет реальную жизнь от совершенно непредсказуемой смерти. Я совершенно в этом убеждена. Это то же самое, как жила Москва 1935-го или 1937-го годов, когда каждый день, ночью, ожидали стук в дверь — «бездны, мрачной на краю». Мне кажется, это было очень важно для Эль Греко. И когда смотришь на все его изображения, на то, как он пишет портреты, бесконечные изображения Евангельских сюжетов, Святых Великомученников, пострадавших за свои убеждения, то вспоминаются слова Ахматовой: «Плоть, почти что ставшая духом». Это портреты пронизанные страданием и напряжением, как знаменитый портрет глухонемого эллиниста. Когда вы смотрите на этот портрет, то понимаете, что этот человек глухонемой — так великолепно удается Эль Греко передать это состояние. Эту замкнутость уст — тонкую полоску рта, уши которые он пишет, то нервное напряжение и страдание, великую печаль его золотистых глаз, а если еще внимательнее смотреть на его живопись, то вы увидите, что написанные им образы живут в каком-то странном, промежуточном измерении.

Портрет глухонемого