Лекции по русской литературе

И это, разумеется, не нравилось страшно. Все эти контакты страшно раздражали ту организацию, которую они и должны были раздражать. И ту организацию, которая отдает приказы той организации, которую они должны были раздражать. В результате начались акции такого, я бы сказал, хулиганско-террористического порядка. Отчетливой подписи под акциями не было, но всем становилось ясно, кто за ними стоит. В окна Копелева, когда он напечатал «Хранить вечно», влетали каждый вечер вот такие кирпичи. Я сам был свидетелем: мы стоим, он нам рассказывает что-то – он же человек очень увлеченный – о Гюнтере Грассе, предположим, – в это время в окно влетает кирпич! Он говорит: «Ну вот, опять» – и продолжает. (Смех.) Продолжает про этого Гюнтера Грасса. Потом он обменялся и переехал на пятый этаж. И туда уже не долетали кирпичи! Но ему обрезали телефон – он уже не мог никуда звонить.

Избиения были. Солженицын был избит на даче, когда приехал что-то ремонтировать, а там были гэбэшники – они его избили. Сашу Глезера, коллекционера картин, привязали к дереву в парке и избили. Вот тут тоже присутствует… Ну ладно, хорошо, не будем… жертва такого рода акций (о ком речь?). То и дело или у нас самих, или у тех иностранцев, с которыми мы общались, прокалывали шины у автомобилей. Сожгли мастерскую одного художника в Ленинграде, он и сам там сгорел – Женя Рухин такой.

И, наконец, убили поэта Константина Богатырева. Причем неизвестно, была ли прямая команда его, так сказать, убрать. Может быть, хотели просто поучить. А может быть, хотели его именно убрать, чтобы поучить других. Во всяком случае, когда он возвращался в свою квартиру, он вышел из лифта, и на лестничной клетке его ждали какие-то типы, ударили его чем-то железным. Как говорят, удар был профессиональным, от одного удара у него был размозжен весь [череп]… разбита голова. Он попал в больницу и несколько месяцев был без сознания – кажется, два месяца. И точно никто не знает, они это сделали или не они – может быть, просто какой-то мерзавец. Но его не ограбили, врагов у него не было. Почти не остается никаких сомнений, что это сделали они. Ходили по Москве слухи, что даже они приходили в больницу и сказали: «Вы его не особенно-то лечите». Но это только слухи.

На похоронах Кости Богатырева собралось человек триста-четыреста. Это было в Переделкино, недалеко от могилы Пастернака, который был его другом и другом его отца, помогал ему все время. Костя Богатырев в пятьдесят первом году юношей был арестован и до пятьдесят шестого отбывал срок в лагере. Пастернак ему туда посылал книги, стихи, деньги – в общем, его спасал там. Костя родился в Праге в семье известного литературоведа Богатырева, друга Романа Якобсона. Потом Костя с матерью уехали в Москву, а отец остался там. После войны – Костя немножко воевал, он был двадцать пятого года рождения, так что он еще участвовал в войне – где-то в компании он провозгласил тост, поднял стакан водки и сказал: «За Россию без Сталина!» Его схватили и осудили за террористическую акцию – за попытку взрыва Кремля, ни больше ни меньше[69]. Но потом заменили на двадцать пять лет. И он просидел до 56-го года, потом освободился, стал одним из виднейших германистов и одним из самых лучших, а может быть, даже и лучшим переводчиком немецкой поэзии. Переводил Рильке и других поэтов, современных, и [в Германии] его считали другом немецкой поэзии.

Выпустили книгу сейчас в Германии – видите, здесь русские слова, но написаны латинскими буквами: «Друг немецкой литературы». Эта книга – о Косте Богатыреве. Здесь его переводы, разные высказывания о нем, и здесь есть то, что они называют памятником его, – это я о нем написал маленькое эссе, крошечное, под названием «Университетский человек». В этом эссе нет упоминания Костиного имени и не сказано впрямую, что это он. Просто называется некий университетский человек. И я его включил в книгу «Поиски жанра». Книга эта выходила в «Новом мире». И вдруг редактор, которая со мной работала, на меня посмотрела – очень милая, хорошая была женщина, интеллигентная невероятно – и сказала: «Но вы понимаете, что это не может пройти? Ведь это же нельзя напечатать». Я говорю: «Почему этого нельзя напечатать? Здесь же нет…» – и не могу этого сказать, и она не может его назвать – «…Это же не о нем». Она говорит: «Но вы же знаете, что это о нем». Я говорю: «Я знаю, но они-то не знают». – «Но они же поймут, что это о нем».

Здесь его портрет, и все, кто его знал, сразу узнают его. Я вам сейчас прочту [эссе], оно очень коротенькое. Называется «Университетский человек».

«Всякий раз, как я встречал его на улочках нашего квартала, мне вспоминались университеты и не отвлеченные понятия высшего образования, но университетские территории, то, что сейчас называют кампусами.

Он был вообще-то переводчиком европейской поэзии, то есть поэтом, и сам себя, кажется, вовсе не связывал с университетами, с какими-то закрытыми учеными товариществами, а, напротив, быть может, полагал себя человеком улицы, бродягой, забубенным стихоплетом вроде Франсуа Вийона.