Лелейская гора

Я спустился орешником к реке и дошёл по ней до того места, где в нее впадал Петух-ручей. Петух-ручей, заключенный в стены старой каменной кладки и обсаженный разросшейся изгородью, состоял из множества луж и был усеян копытами, рогами и гниющей требухой. Перейдя через него, я вышел к дому Мямли. Высунулся из-под моста, осмотрел дорогу - никого не видать. Здесь все по-старому: журчит источник, пахнет ромашкой, сливы рассматривают меня, под ними снуют, подрагивая, тени, не веря, что я пришел сюда с такой постыдной целью. Вокруг яблонь вьются пчелы и недоуменно жужжат. Я покашлял и подождал, не откроют ли дверь. Мне почудилось, будто кто-то медленно шел по коридору к двери, что-то бубня про себя, но так и не дошел. Я нажал ручку, но дверь не поддалась, и металлический звук брякнувшей ручки без отклика растаял в тишине. На дороге показалась группа людей, торопившихся на собрание; я спрятался за углом. Они прошли не оглядываясь. Сообщить бы волку про эту сходку, опустошившую село, он бы тут всю живность перерезал. Я сошел в подклеть, она была открыта и пуста, пахло перепревшим навозом, в углу виднелись ясли с обглоданной доской.

Эти ясли живо напомнили мне арабского скакуна Бойо, а затем воспоминания перенесли меня дальше, в ту далекую осень, когда случалось по два-три землетрясения в день. Тогда как раз достраивался дом Бойо. При первом подземном толчке мастер Бошне, мусульманин, со страха вцепился в балку, а Мямля решил, что мастер трясет его дом и в бешенстве зарычал: «Что ты делаешь, Бошне, разрази тебя гром?» После обеда мы собрались поглазеть, как Бошне выпиливал люк, ведущий из яслей в дом. Я поискал глазами этот люк и нашел его. Поднял с яслей один конец доски и прислонил его к стене. Влез по этой доске к потолку и толкнул крышку люка головой и руками. Голову облепила старая пыльная паутина. Я выпрямился и, вырвавшись из душного плена, жадно глотнул свежего воздуха. Осмотрелся. В полутемной комнате, окна которой были забиты досками, на скамье сидела жена Бойо Цага и, разводя пустыми руками, делала вид, что прядет. Боже мой, я совсем про нее позабыл! Год назад пронесся слух, что Цага сошла с ума, а потом все смолкло: должно быть, тихо скончалась.

- Что это ты делаешь, Цага? - спросил я ее, стоя в проеме люка.

- Видишь, пряжу пряду. Моему Джукану на фуфайку, а то он зябнет очень.

- Как же это ты без прялки и веретена прядешь?

- Как могу, так и пряду. Все от меня попрятали и заперли, и саму меня заперли. Думают, я турчанка. Распустили слух, что я мусульманство приняла, ни одной стопки ракии не дают. Дай мне ракии, ведь у тебя есть ракия!

- У меня нет, но я поищу. Джукан твой, Цага, умер, ему теперь фуфайка не нужна.

- Врет все это Бойо, Мямля поганый, я ему ни капельки не верю. Мой Джукан жив-здоров, я знаю, где мой Джукан, он с овцами зимует на Сутиване, иззябся весь.

- Дома-то есть кто-нибудь?

- Нету Бойо, за бабами гоняется. Ему бы только срам в шаровары спрятать да стрекача из дому задать. Если бы я за ним не следила, он бы на этих баб, на этих цыганок, потаскушек, мерзавок проклятых все добро разбазарил, весь дом до нитки спустил …

Вдоль стен под одеялами и грудами подушек стояли четырехугольные расписные деревянные сундуки. Вот где надо искать то, что мне требуется. Было бы глупо вернуться отсюда с пустыми руками. А эту дурочку в случае чего можно угомонить кулаком. Впрочем, пока она ведет себя смирно и даже не смотрит на меня, видимо, не понимает, зачем я пришел, и знай себе мелет о своих невзгодах. Меня ничуть не удивляет, что она свихнулась, и осел свихнулся бы от этого тупого скопидомства, вечной экономии и брюзжания. Я открыл сундук, набитый полотном, переложенным сморщенными яблоками, - оттуда пахнуло яблочным настоем. Откопал груду мужских рубашек и без колебания сунул в свой ранец. В другом сундуке мне попались носки и черные суконные брюки, совсем новые; я поспешно выхватил брюки из сундука, будто кто-то отнимал их у меня из рук. Все это было похоже на сон или бесклассовое общество - добра полно, бери что твоей душе угодно … На вешалке висело поношенное мужское пальто, я сорвал и его. Цага замолчала и окинула взглядом мой ранец, доверху набитый тряпьем. Я побоялся, как бы от шока к ней не вернулся рассудок, и сказал:

- Я это Джукану отнесу и передам ему привет.

- Ты тоже с Сутивана?

- Нет, я с Лелейской горы.

- В прошлом году приходил сюда один с Лелейской горы, черный-пречерный и без усов, стройный такой. Ногти у него длинные-предлинные, а штаны расстегнуты и все видать. Он тебе родня?

- Нет, дружок.

- Красивый у тебя дружок, очень он мне приглянулся.

- Я могу сказать, чтоб он снова зашел, раз он тебе так понравился.

- Ой, и правда скажи. Да пусть прихватит с собой то, что у него там этаким маятником мотается! Бабы прямо со смеху померли, глядючи на него: беда с этим бабьем ненасытным, все нам этого мало.