Лелейская гора

Старое рубище, брошенное на землю, уставилось на меня глазницами своих дыр. Оно не плакало, потому что не умело плакать, и молчаливо укоряло меня за совершенную измену. Я стою над ним в раздумье: как с ним быть? Оставить здесь? Но сваленное кучей, оно напоминает безобразную шкуру слинявшей змеи. Бросить в поток - загрязнится вода, и в землю нельзя закопать - еще утянет и меня за собой; до него просто страшно дотронуться, того и гляди наберешься вшей. Подобрав рогатый сук, я подцепил на него свои обноски и поволок весь этот ворох к пещере, и, пока я его волок, меня не покидало странное ощущение, что это я с позором тащу по земле свое поверженное прошлое, слишком правильное и чувствительное, добродетельное и застенчивое, свое жалкое прошлое с его обанкротившейся склонностью к самопожертвованию и аскетизму - одним словом, прошлое поистине честного человека, который вызывает глубокое сочувствие своими наивными представлениями о жизни. Остановившись у входа в пещеру, я с ненавистью отшвырнул охапку проклятого и вшивого тряпья на потребу чертям и гадам.

В новых суконных брюках мне было жарко и непривычно, ни одна дыра не пропускала свежего воздуха. Зато теперь у меня, по всей видимости, был вполне пристойный вид, и мне стало ужасно обидно, что никто не может по достоинству его оценить. За неимением другого зеркала я отправился к Водопою, решив на худой конец хоть самому на себя полюбоваться. Водопой представляет собой лесное озерцо, лежащее у подножия дробящихся скал, которые некогда венчали мацурские или бог знает чьи укрепления. Одинокая сосна в страстном порыве слиться со своим отражением рухнула вершиной в озеро, да так и осталась там лежать. Продвигаясь вперед по ее круглому стволу, я поминутно останавливаюсь, любуясь своим изображением. По обратной стороне ствола шагал вниз головой какой-то совсем незнакомый мне человек - рослый, уверенный. Если бы не борода, я бы не поверил, что это я, но борода-то и кажется мне лишней в его облике. Я давно уже хотел ее снять, да так и не собрался по лени. Я наточил нож, оседлал сосну и принялся соскабливать щетину, морщась от боли и следя за тем, как под ножом открывается белая кожа и какая-то совершенно новая физиономия, которая мне чем-то даже симпатична.

Развалины, озаренные солнцем, четко выписанные в воде, выглядывали из глубины, словно какое-то живое и приветливое существо. Они смотрели на меня своими зелеными глазами - блестящими листьями тиса, как смотрят на родного человека после долгой разлуки. Ели хмурились, спрятав глаза под темными веками, зато сосны мигали мне всеми бликами и кружочками света и голубыми зазорами между зелеными кудрями, и каждая старалась мне чем-нибудь понравиться. А под всем этим перевернутый купол прозрачного неба, оно подкралось низом, водой, желая дополнить своей бездонной красотой общую картину. И мне кажется, что я нужен и этому небу, и лесу, и развалинам, и всему тому непрочному равновесию, что трепетало в отблесках и сиянии дня и каждую секунду могло нарушиться. И вдруг мне вспомнилась Мага, и катун «Тополь», и Магина сестра Неда, и меня охватило безудержное бешеное желание увидеть их в ту же секунду. Оно вспыхнуло во мне, как пожар, и я бросился его тушить и позабыл и озеро и все на свете. В сумерки я был уже в катуне и распахнул дверь, едва дождавшись темноты.

- Ого, - воскликнула Неда, наконец узнав меня. - Здорово же ты изменился, совсем другой человек.

- Тот же, только бороды нет.

- Тебе без бороды больше идет.

- Мага мне тоже так сказала.

- Когда это она тебе сказала?

- Тогда, давно. Пока не сбреешь бороду, я, говорит, за тебя замуж не пойду.

- Я сразу догадалась, что тебе Мага понравилась.

- Ее сестра мне больше нравится.

Я это ляпнул наобум, но тут же понял, что сказал сущую правду. В самом деле, что мне Мага? Девочка, которая совсем еще себя не знает, сущий ребенок, невозможный ребенок, прелестный, как бабочка. И боже мой, каким безумием с моей стороны было бы пытаться возобновить сейчас то, что не могло начаться и тогда! А вот сестра ее Неда, та, что рядом со мной, - это совсем другое, она знает цену мужчине и женщине и не ждет ничего другого от того, что может быть. Мы смотрим друг на друга долгим взглядом, как будто зацепившись глазами.

- Магу выпустили из тюрьмы, - проговорила она наконец, меняя тему, - она сейчас в селе, а в горы ей до сих пор не разрешают подниматься.

Вот и хорошо, подумал я. Я сижу на стуле и смотрю в огонь. И теперь уже могу не бояться наградить хозяев вшами, но почему-то мне все-таки не по себе. Вернее всего с непривычки чувствовать себя запертым в четырех стенах, да еще вот, быть может, от этих теней, что пляшут по бревнам, как бы напоминая мне: беги, сматывай удочки, тебе здесь не место!…

- А что, если нам в поле выйти?

- Не надоели тебе эти поля? - удивилась она.

- Еще принесет кого-нибудь нелегкая. Твоего свекра, к примеру.

- Он только днем заходит: шкуру свою бережет.

- От кого же это он ее так бережет?

- Да от всех; он никому не верит.

- Вот и я почти никому. Под открытым небом свободней дышится, пошли.