Ленин

– У нас теперь только один фронт, южный. Не выдержит он долго, так как уже сгнил. Время начинать войну с капиталистическим Коминтерном, с Западом. Первый удар должен свалиться на Польшу. По ее трупу пройдем до Германии и поднимем там восстание пролетариата. Когда будем иметь свое правительство в Берлине, настанет конец Европы! Война с Польшей, товарищи! Назначаю председателем будущего коммунистического правительства в Польше товарища Ворошилова, который запросит для сотрудничества деятелей по своему выбору. Во главе армии, как политический руководитель, по договоренности с отсутствующим товарищем Троцким, станет Каменев, имея при себе как ответственных, компетентных командиров Тухачевского, Сергеева, Буденного и Гайхана. Военно-революционный Комитет примет план, разработанный товарищами Шапошниковым, Гитис, Корк и Кук. Наша железная пехота и геройская кавалерия должны утопить преступное правительство Пилсудского в крови сокрушенной польской армии! На Вильно, Минск, Варшаву, марш!

Комиссары удивились, так как таким решительным и воинственным тоном Ленин никогда не говорил. Оставлял громкие фразы другим.

Он же делал это с полной осведомленностью.

Владимир Ульянов-Ленин в своем кабинете в Кремле.

Фотография. Начало ХХ века

В мозгу российского крестьянина и даже интеллигента жила непреодолимая жажда великой, неделимой России. Польша, насилием и обманом присоединенная к прежней империи, давно стала одной из западных провинций. Глашатаи идеи свободы народов не могли забыть об этой «провинции». Повторное преступное нарушение прав свободной Польши не вызвало бы возмущения в российском народе. Ленин знал об этом хорошо и выковывал новые кандалы, намереваясь утопить Польшу в крови, ужаснуть террором и присоединить к Республике Коммунистических Советов.

Он ничем не рисковал: моральность диктатора была моральностью целого народа.

Комиссары расходились, оговаривая возможные приближающиеся события и нахваливая мудрый план своего вождя.

После окончания совещания Ленин приказал, чтобы к нему явился царский генерал Брусилов.

– Товарищ генерал! – обратился к нему без приветствия диктатор. – Приказываю вам написать обращение к народу о войне с Польшей и принять участие в последних приготовлениях штаба. Если замечу колебание или измену, в тот же самый день погибнете в ЧК! У меня более нечего вам сказать.

Угодливый генерал, еще недавно любимец царя, поклонился покорно и вышел.

Ленин остался один. Уселся в кресло и закрыл глаза. Чувствовал переполняющую тревогой тяжесть в голове и без перерыва бурлящую в ней работу каких-то неизвестных сил. Была она как шум роя пчел или не устающее ни на мгновение движение муравейника.

Дышал тяжело и сжимал пальцы, впивающиеся в кожу кресла.

Внезапно он почувствовал на себе упорный взгляд, пробивающийся через опущенные веки и заглядывающий ему в мозг. Заметил и дрогнул. У стола стоял Дзержинский. С лицом ужасно дергающимся, кривил он уста, а тусклые неподвижные глаза вонзал в зрачки диктатора.

– Феликс Эдмундович… – шепнул Ленин.

Дзержинский сделал шаг вперед и быстрым, хищным движением наклонил голову.

– Я пришел, – прошипел он, – чтобы напомнить вам наш первый разговор в Таврическом Дворце в день восстания. Обещайте поставить меня во главе Польского правительства, товарищ.

– Я назначил Ворошилова, – ответил Ленин. – Должен это быть россиянин, так как Россия будет вести войну с Польшей.

– Товарищ… – поднял голос Дзержинский, угрожая глазами. – Товарищ, вы дали слово. Можно обманывать ваших темных крестьян, обезумевших рабочих, мятежных и ленивых, но не меня! Я знаю, чего требую! Вы не понимаете того, на что отваживаетесь! Вы не знаете польского народа! Это не россияне! Поляки любят сердцем каждый комок земли, каждое дерево, каждый кирпич костела. Они могут ссориться и драться, но когда пойдет речь о родине, горе тому смельчаку, который на нее покушается! Там только я окажусь в состоянии обмануть, обольстить, усыпить бдительность и тревогу! Только я! За мою верную службу, за море пролитой крови, за презрение и ненависть, окружающие мое имя, требую этого!

Он выпрямился, но не спускал взгляда с глаз Ленина.

Тяжело дышал и сжимал рукой дрожащее лицо. Иногда дергалось оно так, что обнажало ему зубы и десны, как если бы кричал он пронзительно, то снова раздвигало ему губы и суживало глаза в ужасную маску смеха. Ленин смотрел на него. Обломки, лоскутки ненужных мыслей, вырывающихся отовсюду, вращались в голове: «Расстрелял Елену… убил Дору… Ах, Апанасевич?!».

Молчание продолжалось долго.

Дзержинский ударил ладонью по столу и шепнул:

– Требую! Слышишь, ты, заквасчик капусты, захватчик татарский! Выйду я отсюда или с документом, подписанным тобой, или для того, чтобы объявить, что ты умер. Знай, что мои люди здесь всюду. Если захочу, прикажу убить всех в Кремле… Требую!

Еще раз ударил кулаком по столу и умолк.

Ленин протянул руку к электрическому звонку.