Ленин

Сталин увидел пропасть, к которой направляется партия, бессильная вынести и потянуть за собой измученное тело России; создал партию в партии, стал вождем пролетарских бюрократов, разбил построенное Лениным здание коммунизма, опирающееся после безуспешного усилия на всемогущую «землю», которую дерзкий диктатор ничем не мог побороть.

Сталина нужно отодвинуть…

Революция должна продолжаться, чтобы заражала Европу, где под влиянием коммунизма увеличилась сила капитализма, но Россия гибнет… гибнет! Ах, Азия… Может быть, Азия взорвется, как могучий вулкан, а Россия направит потоки огненной лавы на Запад, неподатливый, незыблемый за стенами буржуазии и ничем не связанного творческого интеллекта.

Спасение! Голова, голова раскалывается, пылает!

Владимир Ульянов-Ленин и Иосиф Сталин в Горках.

Фотография. 1922 год

Он садится и пишет. Обвиняет Сталина; советует, как нужно его ослабить, лишить свободы действия, пододвинуть… Это Троцкий должен был вести революционную Россию. В нем нет качества неуступчивости, категоричности; он склонен к серьезным компромиссам, но обладает необыкновенными способностями, впрочем, у него нет выхода.

Чужой для России, проклятый своим народом, ненавидимый за границей, имеет он перед собой только одну дорогу – революцию, постоянно, никогда не гаснущую революцию, берегущую «землю».

Ленин пишет, с трудом передвигая парализованной правой рукой, направляя ее левой.

Он пишет завещание…

Для кого?

Не знает…

Ведь не имеет никого, с кем разлука станет тяжелой и болезненной…

Не полюбил он в течение целой жизни ни одного существа. Отдал всю силу мысли и воли, весь без остатка мстительный пыл сердца России, темной, порабощенной, звенящей кандалами, рыдающей беспрерывно, как бурлаки на Волге:

– Оооей! Оооей!

К ней направляет он эти последние слова, начертанные слабеющей рукой, к ней! Пусть услышит их партия, держащая в ладони кормило жизни… Последняя мысль останется на бумаге, как сотни, тысячи других, которые были как искры в шлейфе кометы, как ярко-красные угли раскаленного огня… как тяжелые, сокрушительные удары молота.

Он закончил и, смертельно измученный, позвал секретаршу, но в это время снова охватывают его пылающие, полные разъедающей тревоги мысли.

Он беспокоится о судьбе своего дела! Троцкий, Рыков, Чичерин, Сталин? Нет, это не успокаивает тревоги и озабоченности! Троцкий, Зиновьев, Каменев, Стеклов, а с ними масса революционных евреев. Ха, ха! Хорошо замыслил, что для бунтования России и дряхлого мира потянул этот народ без родины, родной речи, взволнованный традицией борьбы за существование и жаждой мести. Все больше евреев, ободренных примером Троцкого и Зиновьева, стоит в рядах… все больше! Это хорошо! Они будут вынуждены поддерживать, усугублять революцию, так как иначе Россия напьется еврейской крови по самое горло. Теперь они не имеют выбора и выхода. Они вынуждены жить и действовать в революционном море, раскачать, взбудоражить, низвергнуть целый мир. О, как же болит голова!

Снова он зовет, кривя бледные, дрожащие губы.

Не слышит своего голоса…

Хочет крикнуть – не может…

Как жутко болит, пылает голова!

Пришла другая, еще более тяжелая атака паралича и потеря речи…

Ленина перевезли в особняк в Горках, под Москвой. В Кремле, даже больной, не имеющий возможности выговаривать слова парализованным языком, был он для Сталина и Троцкого помехой, так как читал газеты, слушал донесения своей секретарши Фотиевой и Надежды Константиновны, вызывал комиссаров, тряс над головой здоровой левой рукой и бормотал невразумительно, слюнявя себе бороду.

В Горках он оставался вдали от борющихся противников. Оба могли безнаказанно пользоваться обаянием угасающего символа, именем которого назвали Петроград.

Ленин понимал, что умирает. Постигал, что остался один. Исторический поток обогнул его и мчался своим ложем. Он имел значение лозунга, открытой, еще живой книги нового пророчества; раскрытого евангелия, разжигающего бунт рабов.

Под этим евангелием написал он уже страшное слово: «Конец».

Благодарные ученики назвали северную столицу его именем – Ленинград.

Смерть…

Он не хотел исчезнуть из этого мира, над которым начертил широкую, кровавую дугу, как неизвестная зловещая комета.

Неиссякаемая сила сидела еще в мозгу и сердце Владимира Ленина. Он начал ходить, учился писать левой рукой, врачи специально выполняли вместе с ним упражнения, облегчающие возврат речи.

Навестили его комиссары, он слушал их и понимал все. Не мог только ответить, отчаянно махал рукой и мычал глухо. Выезжая на прогулку, смотрел на искрящиеся снежные сугробы, на белые, нагие и мрачные березы.

Пробуждались в нем какие-то воспоминания.

«Ах, да! Белое тело нагой Доры… А позднее – кровавые слезы… две красные горячие струи».

Владимир Ульянов-Ленин во время болезни в Горках.

Фотография. 1923 год

– Апанасевич, убей Дзержинского! – мычал он.

Надежда Константиновна, слыша хрипение, наклонялась над ним и спрашивала:

– Тебе не холодно?