Ленин

Плеханов скоро уехал. Расставание было для обоих холодным и неловким. Оба не знали, что сказать друг другу на прощание.

Скоро Ульянов выехал на целый месяц в Бретань. Хотел повидаться с матерью, проводящей там лето, а также посмотреть открытое море.

Оставил в редакции несколько статей для «Искры», были они подписаны новым псевдонимом «Ленин». Первый раз сделал это безотчетно. Написал первую фамилию, какая пришла ему в мыслях. «Ленин»?

Внезапно появилось в воспоминаниях некогда любимое одухотворенное лицо Елены, золотистые косы, глаза, полные восторга и трогательных сверканий. «Слышали ли она обо мне? – подумал он со вздохом. – Может, считает меня чудовищем, как эта Шумилова? Эх! С уверенностью давно уже забыла! Наверное, обращается в другом обществе эта… дочка генерала». Однако чувствовал вокруг себя какие-то легкие шорохи, какие-то дрожания воздуха, как если бы маленькие бабочки легко прикасались к его лицу и касались век. Удивился даже, так как впал в раздумье, охваченное воспоминаниями молодости.

В эту минуту Надежда Константиновна спросила его об адресе одного из товарищей в Нью-Йорке. Неуместные мысли развеялись сразу же, неожиданно наплывающие воспоминания улетели, вспугнутые.

– Глупость все! – шепнул. – «Ленин» по той же самой причине, что и другие псевдонимы: Улин, Ильин, Иванов, Тулин, а вернее, без всякой причины; по той же самой причине, по которой в Германии был доктором Йордановым, Модрачком в Праге, а здесь Рихтером. Ничего другого! Все глупость, пустяки, ничтожные ощущения по отношению к цели жизни!

Смеялся долго, дерзко и тихо над самим собой, и никто не был в состоянии отгадать его мысли. Тогда потому, что пересек уже невидимый Рубикон. На том берегу остались его личные чувства и мечты, на этом – стоял он, и с ним все, что намеревался совершить. Здесь ничего для себя не видел. Чувствовал себя наивысшим жрецом идеи, которую считал самой благородной.

Смеялся, следовательно, потому, что покинутое на противоположном берегу осталось таким жалким, мелким, навсегда далеким.

А теперь? Ах, да! Где записал адрес этого товарища из Нью-Йорка, откуда «Искра» получала два раза в году по сто долларов?

В Бретани встретился с матерью.

Разговаривали между собой короткое мгновение. Мария Александровна поняла душу сына. Все было вне его. Весь был в будущем, которое пытался строить. Не осталось в нем места для матери! Опечалило ее это, так как бедное любящее сердце матери жаждало любви и теплого чувства; хотело увидеть ребенка, сына.

Успокоилась, однако, быстро, так как чувствительная и полная снисходительности увидела, что в сердце Владимира места нет даже для него самого. Стал он человеком-машиной, работающим в соответствии с высшим велением, указывающим цель, далекую или близкую, только для него видимую.

Владимир целые дни, вечера и даже ночи проводил у моря.

Протискивался между выщербленными скалами, съедаемыми волнами и вихрями, и погружался в раздумье. Приглядывался, как набегающие волны прилива били в крутые обрывы, разбивались в пене и брызгах, отступали и снова мчались с шипом, гулом и бешеным плеском. Казалось, что не было у них силы нанести удар этим скалам, черным, твердым, извечным. Напирали, сталкивались с грудью берега и убегали…

Однако быстрые глаза Владимира заметили глубокие щели в обрывистых откосах, полные мрака впадины в гранитных латах скал и бесчисленные обломки, сваливающиеся с заливаемого водой прибрежного откоса.

Была это работа волн и их добыча.

««Пройдут века, – думал Ульянов, – и ничего от этой скальной крепости не останется! Седое, вспененное море начнет проникать туда, где сейчас старательный крестьянин бросает зерно на вспаханное поле. О, если бы море знало, чего хочет и к чему стремится! Увеличило бы в два раза усилие, умножило бы ряды могучих волн и захватило бы одним взмахом то, на что теперь, борясь бессмысленно, тратит целые века. Как так не поступить! Пронзаю и долблю грудь старых понятий и мечтаний, отрываю от них скалу за скалой, пространство за пространством, но знаю, что за этой преградой лежит под паром низина. Хочу ее захватить, залить волнами моих мыслей и возвести новую крепость, могучий замок, которого никто не сумеет захватить, никто!».

В это время волны убегали. Уже не достигали до скалистых мысов и темных заливов; успокоенные, потерявшие сознание, лизали они каменистые островки, разбивались бессильно об острые ребра выщербленных коралловых рифов и отходили дальше, все дальше, исчезая в белой купели моря, в перевернутой мгле, в бешеном танце вспененных волн, над которыми метались и парили чайки, крича стонуще:

– Буря! Буря! Буря!

Тогда он напрягал взгляд и искал рубцов на скалах; ран, причиненных бурлящим приливом. Ничего не замечал… ничего!

Гранитный обрыв стоял нерушимый, могучий и гордый, выставляя каменную грудь, издеваясь над морем и вихрями. Веяние бриза залетало сюда, роптало среди сухих, твердых трав, шипело в щелях и глубоких расщелинах.

– Не сила, но время! Время! Время!