Ленин

Ульянов сжимал руки, хотел угрожать, проклинать и метать слова ненависти, но не мог и умолк, очарованный, онемелый.

На море загорались и пылали, передвигаясь от горизонта вплоть до узких побережий, покрытых гравием, полосы чудного света. Розовые, зеленые, золотистые – на рассвете; пурпурные и фиолетовые – в часы вечерней зари. Окутывали, ласкали, успокаивали взволнованное море, гневное без причины, без передышки.

Умолкало, плескалось покорное, обессиленное, мягкое. Журчало тихо, шептало горячо и трогательно, как бы поверяя тайну немым сказам и ощетинившимся берегам:

– Изменится все, а правда останется. Правда, живущая дальше, чем край, где солнце всходит и заходит… Далеко! Далеко!

– Где же она? – спрашивал Ульянов. – Где? Брось меня туда, и добуду я и отдам обнищавшему человечеству, залитому потом, кровью и слезами! Где?

Чайки подлетали легкой чередой и стонали:

– Буря! Буря! Буря!

Глава XI

Ульянов метался по комнате и говорил сам с собой, хотя и Крупская сидела у стола. Он совершенно не обращал на нее внимания, не замечал даже ее присутствия.

Выкрикивал, сжимая кулаки:

– Хорошо! Отлично! Комитет высказался за меня? Должны перенести «Искру» в Женеву? Теперь конец! Знаю, что будет… у меня нет сомнений! Плеханов захватит нашу газету! Буду вынужден порвать с Плехановым и другими, вступить в борьбу. Это огорчает… это меня угнетает!

Пошатнулся внезапно и упал без сознания. Ужасные судороги встряхивали застывшее тело; он скрежетал зубами и хрипел, завывая и бормоча несвязные слова.

Надежда Константиновна с трудом привела его в сознание. Он открыл глаза и сразу все себе припомнил.

Выругался и шепнул, глядя в окно, за которым поднималась грозная, кирпичная стена:

– Пиши!

Крупская сразу уселась у стола.

– Напиши Троцкому, чтобы поспешил с приездом в Женеву. Он приведет к разрыву отношений с Плехановым и его группой. Хочу остаться несколько в стороне. На всякий случай… Приготовь тоже письма к этим молодым студентам Зиновьеву и Каменеву. Это горячие головы и смелые сердца. Пусть приезжают. Плохо, что нет рядом никакого крепкого россиянина, плохо и неприятно, но на войне нельзя принимать во внимание то, кто берется за оружие. Будем драться! Напиши быстрее!

Совершенно разбитый, больной, лихорадочный Ульянов поехал в Женеву. Нашел уже там Троцкого. Долго советовался с ним и с прибывшим из Швейцарии Луначарским. Обрадовался, познакомившись с этим прекрасным оратором с голосом глубоким, благородным, возбуждающим доверие и уважение. Был это настоящий россиянин с высокой культурой и большими познаниями.

Ульянов был вне себя от радости.

«Такое приобретение! Такое приобретение!» – думал он, потирая руки.

Однако его радость скоро ослабла. Узнал Луначарского обстоятельно, нахмурил лоб и бурчал сам себе:

– Ну и что из того, что он россиянин? Несет на себе проклятие расы, этот ни на чем не опирающийся максимализм идеи. Верит в нашу победу, как в какое-то сверхъестественное чудо. Которое внезапно переменит мысли и человеческую природу. Святой Николай или российские, глупые, лакейские авось, эти наши «силы» имеют и над ним власть. Он пойдет за мной, но будет плакать и бить себя в грудь, когда увидит, что кровью будем утверждать наше право, что через неволю поведем человечество к свободе!

Троцкий скоро начал атаку на Плеханова.

Вся редакция «Искры» собралась в кофейне Ландолта. Обсуждали проект третьего съезда российских социалистов. Троцкий защищал программу, разработанную Лениным. Луначарский его поддерживал. Плеханов и Аксельрод разбивали доказательства новых членов партии. Однако рабочие и студенты, прислушивающиеся к дебатам, все-таки встали на сторону программы Ленина.

Троцкий, обращаясь к Плеханову, воскликнул с дерзким смехом:

– Вы, наверное, понимаете, товарищ, почему были мы поддержаны членами партии? Потому, что вы уже не знаете и не чувствуете рабочего класса. Эмиграция выела в вас чувство российской действительности, а ваши слова и мысли хороши для легальных социалистов европейских, не для нас! Становитесь уже экземплярами музейными.

С этого дня не только в комитете партии, но и в редакции «Искры» отношения с группой Плеханова так обострились, что Ульянов, Мартов и Потресов отказались от сотрудничества.

Владимир с Крупской и Мартовым работали целыми днями и ночами, занимаясь написанием писем и циркуляров, объясняющих ситуацию в партии и требуя денег на новую газету.

Александр Гельфанд (Парвус), Лейба Бронштейн (Троцкий), Лев Дейч.

Фотография. Начало ХХ века

Несколькими неделями позднее появился маленький листок «Вперед».

Когда первый пробный номер лежал уже на столе, и Троцкий читал статьи, направленные против Плеханова и обвиняющие старого вождя в трусости, требуя нового съезда партии в целях обсуждения программной и тактической деятельности, Ульянов, еще слабый и больной, сжимал холодные руки и почти в отчаянии смотрел в голубое небо, шепча неподвижными губами слова. Были это слова Христоса, высказанные в минуту терзания души, тоски и колебания: