Ленин в поезде. Путешествие, которое изменило мир

Ленин вовсе не обязан был лгать вечно. Сначала он, разумеется, побаивался, поскольку не мог знать, насколько успешными будут его планы. И хотя свободная Россия отменила смертную казнь, летом 1917 года у него было более чем достаточно оснований опасаться возможного обвинения в государственной измене. Кроме того, он опасался покушения и всегда был окружен телохранителями⁴⁸. Если бы Ленин больше верил в людей, то, вероятно, думал бы, что последнее слово в конце концов останется за ним: ведь “Апрельские тезисы” недвусмысленно предрекали, что буржуазия и буржуазная юстиция вот-вот падут. Будь он более мужественным лидером, он, вероятно, испытывал бы даже некоторую гордость за то, что получал немецкие деньги, – ведь он вскоре воспользуется ими для того, чтобы помочь пролетариату самой Германии свергнуть кайзера.

Положение немецкого тыла уже некоторое время было очень хрупким, население голодало, и ленинская революция и так уже угрожала взорвать мир на берлинских улицах. Ситуация в Австрии была еще более критической⁴⁹. Ленинский призыв к мировой революции был в такой же мере адресован войскам Германии, как и собственным солдатам. Он не раз повторял:

Мы считаем германских капиталистов такими же разбойниками, как и капиталистов русских ⁵⁰.

В конце концов, даже братание на фронте, которое он защищал, предполагало взаимность. Если Ленин, как однажды выразился Черчилль, был “бациллой”, то он вполне мог, как настоящий патоген, заразить сразу несколько жертв одновременно.

Оружие своих врагов он мог бы повернуть против них самих: ведь если взять германские деньги считалось преступлением, то еще большим преступлением было бы растоптать мечту и чаяния людей, заставляя их продолжать войну против их воли и обрекая на дальнейший голод. Как человек, искренне верящий в чувство справедливости, присущее русскому народу, он мог бы даже указать на романтическую поэзию этого жеста – взять деньги на революцию у разбойников, которые ограбили бедняков, – и неважно, из какой страны происходят эти разбойники. От слепой преданности Милюкова делу Проливов до злополучного наступления Керенского на фронте, от локаутов до увеличения рабочего дня и введения хлебных карточек – всё это указывало, что буржуазия явно собирается взять курс на дальнейшее угнетение трудящихся. К этому следует добавить и заграничных подельников русской буржуазии: мало какие внешние влияния наносили больший ущерб еще не окрепшей демократической России, чем давление со стороны Лондона и Парижа. Невзирая на советы своих собственных агентов, военные руководители Франции и Британии пытались заставить Россию неуклонно держаться ее договорных обязательств перед Антантой.

У Артура Рэнсома эта политика вызывала отвращение. В июле, после того как июньское наступление закончилось поражением русских войск, он писал матери, что Англия смотрит на Россию, “как человек на какой-нибудь износившийся инструмент” – с самоубийственным бессердечием:

Почему-то в Англии война не доставляет каждому – мужчине, женщине или ребенку – такое постоянное неизбывное страдание, как людям в континентальных странах, особенно в России. У нас не видят на улицах вместо лошадей обтянутые кожей скелеты. Жена твоего швейцара не умоляет тебя уделить ей из твоего хлебного рациона, потому что ей не хватает, чтобы прокормить детей <…>. Из-за этого немецким агентам и экстремистам, обещающим мгновенное наступление тысячелетнего царства, удается здесь увлечь за собой абсолютно наивного русского солдата. <…> Когда-нибудь, вероятно, придет время, и Англия станет самой ненавистной России страной⁵¹.

Заяви сейчас Ленин, что он в самом деле получил долю кайзеровского золота, это, возможно, выглядело бы меньшим вероломством, чем поведение англичан. Немцы были ужасны, но англичане – поистине ненасытны. Социалисты О’Грэди и Торн после своего возвращения из России в Лондон сообщали: