Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга первая: июнь 1941 – май 1942

Женщины литейного цеха освоились с мужскими тяжелыми профессиями. Движения их были привычными и спокойными. Каждая из работниц за смену спускала на конвейер десятки опок с заформованными в них сотнями корпусов снарядов и мин.

Заформованные опоки медленно двигались по конвейеру к самому ответственному участку – плавильному. Каждая плавка – это 2000–2500 отливок снарядов и мин. Когда шла плавка, у вагранок находились не только рабочие. К разливу металла приходил и начальник цеха. Он с волнением заглядывал через стекло в фурмы вагранки, наблюдая за прибавлением металла в копильнике. И вот, наконец, улыбаясь, говорил вагранщику Калистратову:

– Ну, Калистратыч, давай!

Вагранщик привычным ударом пробивал летку, и в желоб ударяла белая струя металла, металла сражающегося завода. Если в этот момент и начинался артобстрел, плавка и разливка металла не прекращались. Были случаи, когда даже раненые не покидали своих рабочих мест. Тяжело раненный мастер Л. Е. Рудин во время артобстрела руководил плавкой и разливкой металла.

Так упорно ковалась победа, тогда еще бесконечно далекая. Во имя ее отдали свои жизни тысячи кировцев – и те, кто погиб на фронте, и те, кто не перенес тяжелых испытаний блокады.

Я тогда руководил сравнительно небольшим коллективом: три мастера и около тридцати приемщиков. В основном это были женщины, многие из которых впервые переступили порог литейного цеха. Приходилось не только обучать их новой профессии, но иногда и вникать в личную жизнь, по мере возможности помогать. Все это обязывало меня, подавая пример остальным, не опускаться, не поддаваться усиливавшейся с каждым днем слабости. Ведь некоторые считали, что чем меньше двигаешься, тем больше сберегаешь калорий, и, съедая пайку хлеба сразу, оставались лежать в постели. Такие люди погибали первыми.

Зима 1941/42 года была самым тяжелым периодом блокады. Люди умирали на ходу, сидя за столом, стоя у станка. Иногда умирали медленно – догорали, как это называли. Однажды мне сказали, что умер наш приемщик К. Иванов. Его нашли в цеховой каптерке, где он, как и многие другие, ночевал. Признаков жизни он не подавал, и его сочли умершим. Иванова отвезли в старый кирпичный сарай, находившийся на территории завода неподалеку от заводской поликлиники, куда перед отправкой на кладбище складывали убитых и умерших от голода кировцев. К нашему удивлению, врач, осмотрев Иванова, сказала, что он жив, и велела отвезти его в оборудованный для больных подвал при заводской поликлинике.

Надо сказать, что несколько ранее Иванов уже побывал на грани жизни и смерти. Было это так. В один из дней всегда аккуратный Иванов пришел на работу с большим опозданием. Вид у него был необычный: волосы взъерошены, пальто в крови. Он помнил, как сошел с трамвая на площади

Стачек, помнил вспышку огня, взрыв… Когда очнулся, на нем лежал смертельно раненый мужчина, накрыв его своим телом. На Иванове же, как потом выяснилось, не было ни единой царапины. «Теперь ему сто лет жить суждено», – говорили люди. К сожалению, предсказания не сбылись: Иванов умер через сутки после того, как мы отвезли его в поликлинику. Подобно Иванову остались в цехах ночевать и больше не проснулись рабочие Гаврилов, Буторин, Милованов, Яковлев, Шаронов, Шашков, Степунев. Многие кировцы умерли в пути, не имея сил добраться до работы или с работы домой. Так погибли рабочие Брянцев, Николаев, Волков, Ловягин, Настусенко, Бусова, Тимофеева, Мордашкина и многие другие.

В декабре и в нашу семью пришла голодная смерть. Умерла бабушка Евдокия Михайловна. Ее единственную из восьми погибших моих родственников удалось самим похоронить, хотя и в самодельном, неструганом, наспех сколоченном гробу, свезти на санках на Смоленское кладбище.

Я был человеком крупной комплекции, но и со мной голод быстро делал свое дело. Стали появляться признаки цинги, отекли ноги. С каждым днем становилось все труднее преодолевать восьмикилометровый путь на работу и с работы. Я заметил, что в людском потоке по протоптанным снежным тропам меня все чаще обгоняли люди. Мне, 26-летнему парню, по натуре подвижному, любившему спорт, чувство немощи было неприятно.