Ленинградский панк

Хряк, морщась, отпивает половину малька, отдает бутылку подружке. Показывает на гопников, широко раскинув руки.

– Вот, так-то, чувачки! Многие считают, что я тут хуи пинаю. А я просвещаю на досуге регрессивную молодежь. А то заладили – гопники, гопники. Они – самые настоящие панки, просто не знают об этом. Их надо активней вовлекать в тусу, вести с ними разъяснительную работу, слушать вместе передовое музло, песни с ними делать. Да, Колян?

Хряк пихает локтем вроде бы спящего парня.

– Стопудняк! – бурчит Колян, с трудом поднимая тяжеленную голову.

Под головой обнаруживается рукав тельняшки.

– А, вот ты где!

Хряк выдергивает из-под Коляна тельняшку, надевает на себя. Ты облегченно вздыхаешь. Мяу с неприкрытым любопытством поглядывает на вас. «Как на утконоса с ехидной, например», – думаешь ты.

– Крок сказал, что вы альбом писать собрались? – любезно интересуется Шляпник, то есть Хряк.

– Типа того, – юлишь ты. Тебе немножко стыдно перед мэтром и корифеем жанра.

Хряк уходит и возвращается с акустической гитарой и рабочим барабаном. Барабан кладет на стол, отгребая к другому его краю звонкие бутылки.

Окончательно проснувшийся Колян, увидев гитару, оживляется.

– Андрюха! Котика сыграй народу!

– Ну вот, я же говорил – пролетарская молодежь тянется к высокому искусству. Как же нам ее не поддержать? – обращается Хряк к воображаемым оппонентам и парой легких движений настраивает инструмент. – На лирику потянуло, дружочек?

Хряк добродушно треплет Коляна по гребешку и затягивает совершенно неизвестную тебе песню. Видимо – свежак.

Котик, ты мой котик – мягенький животик,

Ну а я твой песик – тепленький поносик…

Что ж, действительно тонкая исповедальная лирика, не обманул мэтр.

Колян и Мяу подпевают ему, и даже спящий гоп пытается храпеть в такт.

– Вот такая вот песня про котика, – говорит Хряк и, отложив гитару, целует счастливую Мяу.

– Дай-ка мне гитару, – вдруг говорит Дэн. И ничего хорошего в этом ты не слышишь. Только будущий позор в ближайшие минуты. – Я тоже про котиков песню знаю. Только покруче.

– Ты чего, совсем охуел? – шепчешь ты Дэну, стараясь сохранять дебильную улыбку на лице.

Дэн, уже с гитарой в руках, шепчет тебе в ответ:

– Не ссы. Все будет зашибись! Это моя старая песня.

Достает из кармана комбеза медиатор, резко бьет по струнам и запевает, вернее, начинает орать дурным голосом:

Где мой котенок,
пушистый барсик?
Где мой ребенок?
Ты не на Марсе?
Мяу, – Мяу, Мяу!
Мяу, – Мяу, Мяу!
Мяу, Мяу, Мяу, Мяу!
Мяу, Мяу, Мяу, Мяу!

Вопреки твоим ожиданиям, второй припев мощного хита орут вместе уже все собравшиеся. Более того, после песни Мяу награждает Дэна таким долгим поцелуем взасос, что Хряку приходится отрывать ее от него силой. Гоп Колян смотрит на Дэна влюбленными глазами. Того и гляди тоже полезет целоваться.

– Ну все, пионэры! – говорит расчувствовавшийся Хряк. – Я теперь ваш фанат. Песняк лютый! Зовите на запись, на концерты. Как запишитесь – сразу тащите ко мне мастер. Обмоем по-панковски. Как вы называетесь?

– «Каждый Человек»! – гордо объявляешь ты.

Хряк смешно морщит лицо.

– А вот название – говно полное. Удачи, чувачки!

Глава 29. Да вы хоть знаете, кто он такой?

Очередная дверь. Вернее, последняя. Теперь на площадке в брежневской пятиэтажке. Дверь Феликса Обалделого, безумного паяца, самого обаятельного и привлекательного засранца и поганца в мире. С него сегодня все началось, им же и заканчивается. Ты звонишь. Дэн курит.

– Надеюсь, Феликсу удалось удрать от дружинника, – говорит он. – Чего-то устал я сегодня, Энди.

«Устал он. Ага», – думаешь ты. Видимо от немыслимого успеха своей песни. Еще бы нет. Ты б тоже устал.

Дверь вам открывает замученного вида девушка в наглухо запахнутом махровом халате. За ней виднеется маленький мальчик с широко открытыми глазами и ртом. Он раскачивается на красном пластмассовом коне-качалке.

– Добрый день! – говоришь ты. – Вы Маша? Мы за тарелками. Вам Гена звонил?

Безэмоциональная Маша молча исчезает в глубине квартиры. Ребенок старательно рассматривает тебя. Чересчур старательно. Засматривается и заваливается боком на пол вместе с боевым конем. Но не плачет, а громко и радостно сообщает миру:

– Иппанулся!

Чувствуется, что Феликс принимает посильное участие в воспитании сына. Ты помогаешь мелкому матерщиннику подняться. Маша выносит тяжелые медные тарелки. За ней следом появляется пожилой мужчина в спортивных штанах, майке, очках, поднятых на собранный в зигзаги морщин лоб, и с газетой «Правда» в руках. И почему-то с висящим на шее вафельным полотенцем. Очень благообразный мужчина. Но нервный.

– Вы к Феликсу, молодые люди?

– Они уже уходят, – голос у Маши такой же тихий и усталый, как и лицо.

Мужик не слышит ее. Или не хочет слышать. Его добродушное лицо краснеет, потом лиловеет, его искажает злобная трагическая гримаса боли и неприязни.