Леонид Брежнев. Величие и трагедия человека и страны

Последним главой государства, с которым встретился Брежнев, была Индира Ганди. Брежнев очень ценил премьер-министра Индии, посетившую его в сентябре 1982 г., за два месяца до его смерти, в Москве. Она констатировала атмосферу «полного отсутствия руководства в Москве»: «Господствовала атмосфера бессобытийности и неуверенности… Брежнев обнаруживал явные явления выпадения, в особенности недостаток способности концентрироваться. Он, несомненно, находился в зависимости от медикаментов. Физическое разрушение было отчетливо написано у него на лице. В противоположность прежним встречам Брежнев реагировал медленно. Он никогда не импровизировал, а всегда читал по бумажке. И даже при этом сталкивался с трудностями, заставлявшими его обращаться за уточнениями к министру иностранных дел Громыко, причем обходился с ним не особенно дружески, обращаясь, совершенно очевидно, как с подчиненным»2652. Итак, медикаментозную зависимость советского лидера видели теперь и посторонние, его болезнь нельзя было остановить, ничего не осталось от его былого остроумия, живости ума и успехов в политике разрядки. МИД в Бонне предупреждал уже в 1976 г., что, если «состояния слабости» Брежнева будут длиться, «может возникнуть вакуум»2653. Внешняя политика, связанная тесным образом с личностью Брежнева, остается таковой и будет, в зависимости от его состояния или процветать, или находиться в упадке: «Но его возраст (70 лет), а также высокий средний возраст всего Политбюро (66 лет) во все большей мере влечет за собой биологически обусловленный момент политической нестабильности»2654. Этот прогноз оказался очень точным и совершенно оправдался, если не считать того, что применительно к Брежневу речь шла не столько о возрасте, погружавшем его в летаргию, сколько о наркотической зависимости.

Брежнев сделал свою личность, свою человечность, свое искусство изображать государственного деятеля западного типа и свою способность заслужить доверие – главным фактором советской внешней политики и тем самым поначалу все время выигрывал, а потом, с 1975 г., последовали потери одна за другой. Он сам, так сказать, предложил себя в качестве залога доверительного сотрудничества, а затем вынужденно отошел от дел и создал тем самым вакуум, заполнявшийся недоверием. Его «политика тела», личной близости и эмоциональности стала роковой в тот момент, когда его тело ослабело и генсек едва ли был в состоянии выражать эмоции.

Позже Бар и Брандт сожалели об упущенных возможностях. Они полагали, что с Брежневым-человеком в первой половине 1970-х гг. еще можно было достичь существенно большего, прежде чем он снова закоснел в образе аппаратчика и отдалился от них2655. «Я говорил как Никсону, так и Помпиду, что вижу такой шанс. Из этого мало что получилось. Но что толку задним числом упрекать других в том, что они не оказались в должной мере на высоте своих задач!» – говорил Вилли Брандт в связи со смертью Брежнева в 1982 г.2656 Это был, несомненно, едкий намек на его преемника Гельмута Шмидта, который никогда не смог прийти к такому же доверительному сотрудничеству с Брежневым, правда, после 1974 г. больше и не имел такой возможности. В соответствии с этим Шмидт «читал» и оценивал советского руководителя вполне в рамках установившихся клише: «Леонид Брежнев был русским, со всеми свойствами, которые мы обычно приписываем русским – силой, умением пить, не пьянея, гостеприимством, сентиментальностью, сердечностью, щедростью и одновременно недоверием к непрозрачному чужому, тактической осмотрительностью и расчетливой хитростью, осознанием своей силы, а если необходимо, даже жестокостью»2657. Напротив, Никсону, как и Брандту, следует отдать должное в том, что они предприняли все, что было в их власти, во время их правления. В отличие от Шмидта, Никсон еще застал Хрущева и мог оценить различие между советскими партийными руководителями: «Им не надо было больше хвастаться тем, что все в России лучше, чем в остальном мире, но они по-прежнему стремились быть уважаемыми как равные – и в этом отношении, я думаю, поступали правильно»2658. Никсон ставил Брежневу в большую заслугу, что он и во время Уотергейтского дела был на его стороне и морально поддержал его. Он рассказал советскому послу Добрынину, что историки когда-нибудь будут говорить о «доктрине Брежнева – Никсона», состоявшей в том, что руководители обоих государств делали все для обеспечения прочного мира2659. Трагично, что историки так никогда не сформулировали такую доктрину, так как со смертью, уходом с политической арены или физическим угасанием четверых протагонистов уходила в забвение или превратно истолковывалась и их политика. Эгон Бар так резюмировал суть трагизма Брежнева, поставившего все на карту личного доверия и под конец проигравшего: «История состоит также из личных судеб и упущенных возможностей»2660.

Фото 32. Брежнев обходит во Владивостоке почетный караул Тихоокеанского флота, 1978

Фото 33. Брежнев в маршальской форме в своем кабинете в Кремле, 1978