Леопард. Новеллы

Назавтра в газетном архиве я порылся в редкостной картотеке, содержащей заблаговременные некрологи на еще здравствующие души. Карточка «Ла Чиура» была тут как тут; время от времени она пополнялась чьей-то участливой рукой. Из карточки следовало, что сей выдающийся муж появился на свет в Ачи-Кастелло, близ Катании, в малоимущей семье мелких служащих; благодаря поразительным способностям к изучению греческого, именным стипендиям и не по возрасту основательным трудам в двадцать семь лет он получил место на кафедре греческой литературы в Павийском университете; впоследствии был приглашен в Туринский университет, где преподавал до выслуги лет; затем читал курсы лекций в Оксфорде и Тюбингене и, будучи дофашистским сенатором и действительным членом Академии Линчей, совершил немало длительных путешествий; он являлся также доктором гонорис кауза в Йеле, Гарварде, Нью-Дели и Токио, помимо, разумеется, известнейших европейских университетов от Упсалы до Саламанки. Далее шел длиннющий перечень его работ. Многие из них, в особенности посвященные ионическим диалектам, считались фундаментальными. Достаточно сказать, что именно ему, единственному иностранцу, поручили редактировать тойбнеровское издание Гесиода, для которого он написал непревзойденное по научной глубине предисловие на латыни. И наконец, главное его достижение: он не был членом Академии Италии[279]. От прочих наинаучнейших коллег его отличало живое, почти карнальное чувство классической Античности. Ярче всего оно проявилось в сборнике итальянских очерков «Люди и боги», проникнутых, по всеобщему мнению, не только высокой эрудицией, но и неподдельной поэтичностью. Словом, этот человек был «гордостью нации и светилом науки мирового масштаба» – к такому заключению приходил составитель карточки. Ему было 75 лет; жил он отнюдь не в роскоши, но в полном достатке, на пенсию и сенаторское пособие.

Ла Чиура был холост. Что и говорить, мы, итальянцы, дети (или отцы) Возрождения, ставим Великого Гуманиста выше любого смертного. Возможность повседневного общения с виднейшим представителем столь тонкой области знания, относящейся едва ли не к чародейству и к тому же не очень-то доходной, была для меня лестной и одновременно волнующей. Я испытывал примерно те же чувства, какие испытывает американец, представленный господину Жиллетту[280]: робость, уважение и особенную форму белой зависти.

Вечером я сошел в Лимб совсем с другим настроем. Сенатор уже сидел на своем месте. В ответ на мое почтительное приветствие он буркнул что-то невнятное. Дочитав статью, он сделал кое-какие пометки в записной книжке, повернулся ко мне и на удивление напевно произнес:

– Земляк, судя по тому, как ты меня величаешь, один из этих призраков уже нашептал тебе мое имя. Забудь его, а ежели еще не забыл – выкинь из головы и аористы, что зубрил в лицее. Скажи-ка лучше, как твое имя: вчера ты что-то там промямлил; я же, в отличие от тебя, не в силах расспрашивать кого ни попадя про незнакомца, которого здесь в упор никто не знает.

Он говорил с холодным презрением. Видно было, что я значу для него не больше козявки или былинки, кружащейся как попало в солнечных лучах. Однако ровный голос, точно подобранные слова и снисходительное «тыканье» придавали нашему разговору ощущение ясности и спокойствия, присущее платоновским диалогам.

– Меня зовут Паоло Корбера. Я из Палермо. Окончил юридический факультет. Сейчас работаю в редакции «Стампы». Дабы развеять ваши сомнения, сенатор, признаюсь, что на выпускных экзаменах я получил по греческому два с плюсом; плюс накинули единственно для того, чтобы вручить мне аттестат.

– Спасибо за откровенность, – усмехнулся он, – так-то лучше. Не выношу людей, уверенных в своих знаниях, а на поверку – жалких полузнаек. Вроде моих университетских коллег. Они затвердили внешнюю сторону греческого, его выверты и заскоки. Им неведом живой дух этого языка, наивно называемого мертвым. Им вообще ничего не ведомо. Хотя что с них возьмешь: разве могут эти бедолаги уловить дух греческого, если ни разу не слышали его?

Надменность надменностью – в любом случае это предпочтительнее ложной скромности, но мне показалось, что тут сенатор перегибает палку. У меня даже мелькнуло подозрение, что с годами этот блестящий ум начал давать слабину. Его незадачливые коллеги имели столько же возможностей услышать древнегреческий, сколько он сам, то есть ни одной.

– Паоло… – продолжал он. – Тебе повезло, ты носишь имя единственного апостола, наделенного кое-какой культурой и некоторым литературным дарованием. Хотя Иероним было бы лучше. Все остальные ваши христианские имена ничтожны и презренны. Это имена рабов.

Я все больше разочаровывался. Прямо-таки отъявленный антиклерикал с налетом ницшеанствующего фашизма. Быть того не может!

Он продолжал говорить с увлечением и жаром, словно после долгого молчания: