Леопард. Новеллы

Теперь мы виделись каждый вечер. И хотя пары́ моего человеконенавистничества постепенно выветривались, я взял себе за правило во что бы то ни стало встречаться с сенатором в царстве теней на улице По. Сенатор был не особо разговорчив. Он, как всегда, читал, брал что-то на заметку и время от времени одаривал меня репликой. Вырвавшись на свободу, речь его изливалась благозвучным потоком, в котором соединялись спесь и наглость, туманные намеки и недоступная мне поэзия. Сенатор по-прежнему сплевывал, но только когда читал[282]. Думаю, что и он проникся ко мне взаимной симпатией, однако не строю на сей счет никаких иллюзий. Если это и была симпатия или привязанность, то вовсе не та, что «наш брат» (как сказал бы сенатор) испытывает к себе подобным; то была привязанность старой девы к собственному щеглу: дева понимает, сколь безответна и незатейлива ее пташка, но с ней всегда можно поделиться своими горестями и печалями, а не будь ее – дева напрочь бы зачахла в невосполнимом одиночестве.

И действительно, я приметил, что всякий раз, когда мне случалось запаздывать, надменный взгляд сенатора был устремлен на врата Ада.

Прошло около месяца. Сенатор метко и ехидно высказывался обо всем на свете, но лишь теперь мы стали затрагивать и нескромные темы – верный признак того, что между нами установились вполне доверительные отношения. Сказать по правде, заводилой был я. Меня натурально раздражала эта его привычка неустанно сплевывать (впрочем, не меня одного: стражи Преисподней в конце концов водрузили у его столика сверкающую медную плевательницу). Так вот, как-то вечером я набрался смелости и спросил, почему он не лечит свой назойливый катар.

Спросил, но тут же спохватился, ожидая, что сенаторский гнев с минуты на минуту обрушит на мою голову потолочную лепнину.

Вместо этого, чеканя каждый слог, он сухо заметил:

– Любезный мой Корбера, нет у меня никакого катара. Такой внимательный наблюдатель, как ты, должен был бы заметить, что, сплевывая, я не откашливаюсь. Я плюю не потому, что болен, а потому, что здоров. Умственно здоров. Я плюю из отвращения к прочитанному вздору. Если ты наберешься терпения и сумеешь исследовать содержимое этой штуковины, – указал он на плевательницу, – то обнаружишь в ней совсем немного слюны и вовсе не обнаружишь слизи. Мои плевки глубоко символичны и высококультурны. Коли тебя с них воротит – возвращайся в свои родимые салонушки, где никогда не плюют лишь оттого, что сами чистокровные чистоплюи.

На сей раз сенатор достиг вершины заносчивости, подернутой лишь рассеянным взглядом: видно, мыслями он витал где-то далеко. Мне захотелось встать и уйти. К счастью, я вовремя сообразил, что сам же опрометчиво его спровоцировал. Я остался, а бесстрастный сенатор тотчас перешел в наступление:

– Зачем в таком случае ты наведываешься в этот Эреб, населенный тенями и пропитанный катаральной слизью, в этот затхлый сундук, битком набитый неудачниками? Ведь в Турине хватает вожделенных для вашего брата созданий. Всех дел-то – смотаться в нумера Кастелло, Риволи или, скажем, в банные заведения Монкальери, и блуди себе сколько влезет.

– Откуда такая осведомленность, сенатор? – не сдержал я смеха, услыхав из уст ученого мужа точные координаты здешних домов терпимости.

– Откуда, откуда – от верблюда! Ничего более путного от всех этих академиков с политическим уклоном ты не услышишь. Надеюсь, тебя не нужно убеждать, что ваши мерзостные услады не для Розарио Ла Чиура?

Убеждать меня не было нужды: по тому, как сенатор держался и говорил, можно было сделать однозначный вывод (расхожее выражение тридцать восьмого года) о его половой воздержанности, никак, впрочем, не связанной с возрастом.

– Если откровенно, сенатор, то для меня это место с самого начала было чем-то вроде временного пристанища. Здесь я спасался от мира. Попал в переплет с двумя девицами, как раз из тех, кого вы тут припечатали. И поделом.

– Что, наставили тебе рога, Корбера? А может, подхватил кой-чего?

– Ни то и ни другое. Сбежали. Обе. – И я поведал ему о своих комичных злоключениях двухмесячной давности.

Теперь, когда рана, нанесенная моему самолюбию, зарубцевалась, я с легкостью обернул это шуткой. Любой другой на месте этого окаянного эллиниста начал бы надо мной подтрунивать, ну или, на худой конец, посочувствовал бы мне. Какое там, безжалостный старикан только взбеленился:

– Вот что бывает, Корбера, когда спариваются больные да убогие. То же самое я бы сказал о тебе и тем двум потаскушкам, если бы, на свою беду, повстречал их.

– Больные, вы говорите? Да обе просто цветут и пахнут. Видели бы вы их в «Спекки»: наворачивают так, что за ушами трещит. Убогие? Ничуть не бывало. Очаровашки. И у каждой – своя изюминка.

Сенатор презрительно сплюнул: