Леопард. Новеллы

Он стал давать очень продуманные кредиты, на эксклюзивной основе: только тем, у кого была собственность, но доходов не хватало для удовлетворения всех потребностей. Еженедельные завывания Марты, жены Гаспаре, обходившей на закате округу, чтобы взыскать долги, вошли в поговорку: «Коли Марта заблажит, вся сторонка задрожит». За десять лет мимического общения с должниками, за десять лет воровства пшеницы маркизов Сантапау, у которых Гаспаре работал на испольщине, за десять лет борьбы с голодом состояние семьи увеличилось впятеро; ему было всего двадцать восемь лет, а нашему дону Бальдассаре – семь. Случались и неприятности, например когда бурбонским судебным властям взбрела блажь расследовать дело самого обыкновенного трупа, каких находили в округе то тут, то там, и Гаспаре долго не показывался в Джибильмонте, а его жена доводила до всеобщего сведения, что он поехал к двоюродному брату в Адерно учиться тутовник выращивать, хотя, по правде, сентиментальный хозяин каждый вечер наблюдал с окрестных гор за дымком, поднимавшимся из трубы его мирного жилища. Потом пришла «Тысяча» Гарибальди, все пошло кувырком, компрометирующие документы куда-то пропали из канцелярии, и Гаспаре Ибба официально водворился в родной дом.

Жить стало не в пример лучше прежнего. Именно тогда Гаспаре задумал совершенно безумный, как и все гениальное, маневр: если Наполеон под Аустерлицем рискнул оголить центральный корпус, чтобы зажать австро-русских болванов в клещи мощными флангами, то Гаспаре заложил со всеми потрохами таким трудом нажитое хозяйство и несколько вырученных тысяч лир дал в беспроцентный кредит маркизу Сантапау, который слишком щедро одаривал Бурбонов, на том и погорел. В результате два года спустя Сантапау лишились имения Балате[291], которое, впрочем, ни разу не посетили и считали, судя по названию, бесплодным, залог с имущества Ибба был снят, Гаспаре стал «доном Гаспаре» и привык по субботам и воскресеньям лакомиться бараниной. А когда он взял барьер в сто тысяч лир, дальше дело пошло само, как в четко отлаженном механизме: церковные земли отходили ему за два первых взноса от их мизерной стоимости, то есть за десятую ее часть; со всеми своими постройками, водными источниками и пролегающими через них дорогами они приносили такую прибыль, что скупать близлежащие частные территории за бесценок становилось все легче; доходы росли, позволяя приобретать или экспроприировать новые участки, все более отдаленные.

Умер дон Гаспаре еще молодым, оставив после себя весьма впечатляющие владения, однако они, подобно прусским территориям в середине XVIII века, были всего лишь островками среди чужих земель. Его сыну Бальдассаре досталась почетная миссия: собрать островки в единое целое и расширить границы этого целого до самых дальних пределов. Виноградники, оливковые рощи, кусты миндаля, пастбища, арендованные участки и прежде всего посевные площади пожирались и переваривались, доходы от них стекались в скромную контору в Джибильмонте, откуда очень быстро уходили почти нетронутыми, чтобы превратиться в новые земли. Ветер неустанной удачи надувал паруса галеона «Ибба»; это имя на всем нищем сицилийском треугольнике стали произносить с благоговением. Женился дон Бальдассаре в тридцать лет, да не на убогой, как его почтенная родительница, а на крепкой девахе Лауре, восемнадцатилетней дочке нотариуса из Джибильмонте. В приданое она принесла ему собственное здоровье, приличную сумму, ценный юридический опыт отца и абсолютную покорность при условии удовлетворения ее неслабых сексуальных аппетитов; живым доказательством этой покорности явились восемь детей. В доме Ибба царило суровое и беспросветное счастье.

Счетовод Феррара был человеком чувствительным – редчайший для Сицилии тип людей. В бурные времена, еще при старом князе Фабрицио, его отца взяли в администрацию Салина, и сын вырос в тепличной атмосфере их дома, а потому всегда мечтал о спокойной, пусть даже и заурядной жизни; ему было довольно, если перепадало сгрызть кусочек сыра с княжеского стола. При взгляде на эти два квадратных метра парафиновой бумаги Феррара воображал превратности судьбы и борьбы за место под солнцем, претившие ему, по натуре не хищнику, а уж скорее грызуну. Словно он перечитывал выпуски «Истории неаполитанских Бурбонов» Ла Чечилии[292], которые каждую субботу покупал для него отец, пламенный либерал; правда, в той книге еще описывались легендарные оргии Казерты, а здесь, в Джибильмонте, все было строго, практично и пуритански угрюмо. Ему стало не по себе, и он вышел из комнаты.