Леопард. Новеллы

Вечером за ужином собралась вся семья, кроме первенца: Гаспаре уехал в Палермо пересдавать выпускные экзамены в лицее (ему уже исполнилось двадцать). Стол был простым, деревенским: все приборы, довольно тяжелые и дорогие, были свалены в середине стола, и каждый мог вытащить из этой кучи, что ему понадобится. Слуги Тото и Марианнина упорно всем подавали еду с правой стороны. Синьора Лаура воплощала собой идею здоровья и цветущей тучной красы, сложенной из многих компонентов: округлый подбородок, нежный носик, глаза, озаренные семейным счастьем и затерянные в пышных волнах свежего, упругого, аппетитного сала; огромное тело окутано черным шелком в знак постоянно возобновляемого траура. Сыновья Мелькьорре, Пьетро и Иньяцио, дочери Марта, Франческина, Ассунта и Паолина демонстрировали забавное сходство с родителями, странную смесь отцовских хищных черт и ласковых материнских. Ни в ком и ни в чем не было никакого изыска: женщины в набивном кретоне (серый на белом фоне), мальчики в матросских костюмчиках, даже старший из присутствующих – семнадцатилетний Мелькьорре, который со своими пробивающимися усами походил на настоящего матроса королевского флота. Разговор или, лучше сказать, диалог между доном Бальдассаре и Феррарой касался исключительно двух тем: цен на землю в окрестностях Палермо по сравнению с ценами здесь, вокруг Джибильмонте, и анекдотов из жизни высшего палермского общества. Дон Бальдассаре полагал, что аристократы все поголовно помирают с голоду, включая и тех, чье состояние, даже не считая старинных коллекций и текущих доходов, не уступало его собственному. Почти никуда не выезжая, разве что порой в центр области или уж совсем редко – в Палермо, чтобы «понаблюдать» за процессами в кассационном суде, он из этих аристократов ни одного лично не знал, потому представлял себе умозрительные типажи, подобные маскам Арлекина или капитана Фракасса. Князь А. – транжира, князь Б. – волокита, герцог В. – просто зверь, барон Д. – игрок, дон Джузеппе Э. – бретер, маркиз Ф. – эстетик (он имел в виду «эстета», используя сей эвфемизм как самую страшную хулу), и все в таком духе. Они были для него сплошь отрицательными кукольными персонажами. Дон Бальдассаре обладал замечательным даром заблуждаться буквально в каждом из этих суждений, ведь ни один его эпитет не подходил тому, для кого предназначался, а всякий вымышленный им порок был чудовищно преувеличен, тогда как истинных пороков тех людей он и близко не знал, ибо мыслил абстрактно и явно наслаждался нравственным превосходством клана Ибба над испорченной знатью.

Феррара о реальном положении вещей был осведомлен чуть лучше, но тоже не досконально, и теперь, изредка пытаясь оспорить наиболее фантастические утверждения, не находил достаточных аргументов; к тому же его слова вызывали в доне Бальдассаре такое благородное негодование, что он предпочел вовсе умолкнуть, а тут и ужин подошел к концу.

Ужин, на вкус Феррары, был превосходен: донна Лаура не витала в кулинарных эмпиреях и накрыла совершенно сицилийский стол, даже сицилийский в кубе, что подразумевало губительные объемы блюд и соответствующее количество приправ в оных. Макароны натурально тонули в масле, еще и погребенные под сугробами качкавала, мясо было нашпиговано жгучими колбасками, «быстрые» пирожные содержали в три раза больше алкермеса, сахара и цукатов, чем полагается; но, как уже сказано, Феррара считал все это самой изысканной высокой кухней, поскольку редкие завтраки в доме Салина всегда казались ему удручающе пресными. Однако на другой день, вернувшись в Палермо и передав князю Фабрицьетто семьдесят тысяч двести лир, он расписал вчерашнюю восхитительную трапезу в самых мрачных красках, так как князь предпочитал coulis de volaille[293] из «Лё Пре Катлан»[294] и timbales d’écrivisses[295] из «Прюнье»[296]. Салине так это понравилось, что позже, за партейкой покера в клубе, он подробно все пересказал друзьям, жадным до вестей о легендарных Ибба, и общий хохот не утихал до тех пор, пока бесстрастный Пеппино Сан-Карло не выложил четыре дамы.