Леопард. Новеллы

Столь практичное предложение приняли с прохладцей. Фоллоника не постигал, что сутью их дискуссии была не статистика, а страсть: они выплескивали друг на друга свою зависть, свои обиды и тревоги, которые ни одна кадастровая справка унять не может.

– Если я что-то говорю, значит так оно и есть, и не надо никаких кадастров-раскадастров! – пришел в ярость генерал, но из учтивости по отношению к гостю тут же смягчился. – Вы просто не представляете, дражайший князь, что у нас тут за кадастры. Переход собственности никто не регистрирует, те, кто числится там владельцами, давно уж землю продали и доживают свой век в богадельне.

Такой обстоятельный контраргумент заставил Пиппо сменить тактику:

– Допустим, точную площадь в гектарах трудно установить. Но хотя бы общую стоимость имущества этого мужлана узнать можно!

– Зачем устанавливать, она всем известна: восемь миллионов ровнехонько.

– Как бы не так! – С этих слов Санта-Джулия упорно начинал каждую фразу. – Как бы не так! Двенадцать, и ни чентезимо меньше!

– Вы прямо все в облаках витаете! Совершенно не в курсе дела! У него двадцать пять миллионов стоит одна земля, а еще есть доход с аренды, и капиталы, не переведенные пока в недвижимость, и цена скота. Это пятнадцать миллионов сверху по меньшей мере.

Генерал разволновался, газету отложил. Его безапелляционность много лет раздражала членов клуба, ведь каждый из них мечтал об уникальном праве провозглашать неоспоримые суждения, потому против генеральского слова мгновенно сплотилась коалиция неприятелей, и какой бы ни была истинная стоимость имущества Иббы, в глазах этого собрания она стала стремительно падать.

– Что тут рассуждать, про деньги да про Бога никто не знает много. Даже если у Бальдассаре Иббы только десять миллионов, сумма все равно порядочная.

Цифра была взята с потолка, в пылу спора, но, поскольку она отвечала общим чаяниям, стоило ей прозвучать, как все угомонились, кроме генерала, который продолжал размахивать руками в своем кресле, бессильный против девяти оппонентов.

Слуга внес длинную деревянную палку с проспиртованной горящей тряпкой на конце. Мягкие закатные лучи уступили резкому свету газовой лампы. Римлянин забавлялся от души; будучи на Сицилии впервые, он за эти пять дней в Палермо успел нанести немало визитов и начинал думать, что местные – вовсе не такие провинциалы, какими их считают: обеды здесь изысканны, гостиные красиво обставлены, дамы грациозны. Однако этот пламенный спор о состоянии человека, которого никто из присутствующих не знал и знать не хотел, эти очевидные преувеличения, эта бешеная жестикуляция на пустом месте вновь его охладили: вот так же вели себя простаки из Фонди или Палестрины, где Фоллоника бывал, объезжая свои владения, а еще он невольно вспомнил Безюке, смешного аптекаря из «Тартарена»[298], и предвкушал, как будет рассказывать эти истории друзьям через неделю, когда вернется в Рим. И напрасно. Как светский человек, он видел лишь то, что лежит на поверхности, глубже копать не привык, а ведь в этой комедии провинциальных масок не много было комизма; напротив, в ней было трагическое озарение для людей одного класса, бессильно наблюдавших за утратой своего помещичьего приоритета, а значит, и смысла жизни, и общественной роли; в таких вот хитрых преувеличениях и натужных преуменьшениях находил выход их гнев, усмирялся их страх.

Поскольку правда восторжествовать не могла, разговор ушел в сторону, и хоть не покинул пределов темы Бальдассаре Иббы, но переключился на его личную жизнь.

– Живет как монах. В четыре утра встает, идет на площадь нанимать батраков, весь день ведет дела, ест одну пасту с овощами и маслом и в восемь вечера уже спит.

– Жена и восемь детей, хорош монах, – возразил Салина. – Мой поверенный провел у него целые сутки: дом, конечно, некрасивый, но большой, удобный и, в общем, вполне приличный; жена, верно, была когда-то красавицей; дети хорошо одеты, один даже учится в Палермо; еда пускай тяжела, зато обильна, как я вам уже говорил.

Генерал твердо держался своих позиций:

– Ты, Салина, веришь всему, что тебе расскажут. А скорее, поверенному твоему, остолопу, напустили пыли в глаза. Хлеб, сыр да масляная лампа – вот и все, чем Ибба на самом деле живет, но стоит явиться кому-нибудь из Палермо, он принимается шиковать, чтобы нас облапошить, как будто это возможно.

Санта-Джулии так не терпелось огласить новые сведения, что он забился в своем кресле, его прекрасные ботинки застучали по полу, руки задрожали, пепел с сигареты посыпался на костюм.

– Господа, господа, вы ничего не знаете, вы в совершенном неведении! Мне одному известно, как обстоят дела. Жена моего батрака родом из Торребеллы, а это в двух шагах от Джибильмонте, где живет ее сестра с мужем; она часто бывает у нее, и та ей все рассказывает. Уж это, мне кажется, самый верный источник.