Лепестки фиалки (ЛП)

Когда она подбежала к Эдмунду, то поняла: его больше нет. Он лежал на спине, его глаза были все еще открыты, но в них ничего не осталось. Он ушел. Ему было тридцать девять лет, и он ушел.

– Что случилось? – прошептала она, лихорадочно ощупывая мужа, сжимая его руку, запястье, трогая лицо. Умом и даже сердцем она понимала, что его не вернуть, но ее руки словно отказывались это принять. Она не могла прекратить трогать его… сжимать, толкать, тянуть, все это время всхлипывая.

– Мама? – Сзади к ней подошла Элоиза.

Она не могла обернуться, просто не могла. Она не могла посмотреть дочери в лицо, зная, что теперь осталась ее единственным родителем.

– Это была пчела, мама. Его укусила пчела.

Вайолет замерла. Пчела? Что значит «пчела»? Всех когда-нибудь в жизни кусали пчелы. Место укуса распухало, краснело и болело.

Но от этого не умирают.

– Он сказал, что все в порядке, – дрожащим голоском продолжила Элоиза. – Сказал, что ему даже не больно.

Вайолет уставилась на мужа, качая головой, не в силах принять происходящее. Как ему могло быть не больно? Это же его убило. Она сложила губы, пытаясь сформулировать вопрос, издать хоть какой-то звук, но получалось лишь нечто нечленораздельное. А она даже не знала, что именно пытается спросить. Когда это произошло? Что еще он сказал? Где они находились?

Какая разница? Разве теперь это имеет какое-то значение?

– Он не мог дышать, – сказала Элоиза. Вайолет почувствовала приближение дочери, а затем та молча вложила ладошку ей в руку.

Вайолет сжала ее.

– Он начал делать вот так, – Элоиза попыталась сымитировать звуки, и это было ужасно, – словно задыхается. А потом… Мама! О, мама! – Она прижалась к боку Вайолет, спрятав лицо в том месте, где когда-то был изгиб бедра. Теперь же там был живот, огромный живот с ребенком, который никогда не узнает своего отца.

– Мне нужно присесть, – прошептала Вайолет. – Нужно…

Она потеряла сознание. Ее падение смягчила Элоиза.

*   *   *

Когда Вайолет пришла в себя, ее окружали слуги. У всех были горестные и потрясенные лица. Некоторые не могли смотреть ей в глаза.

– Нам нужно уложить вас в постель, – деловито сказала экономка и взглянула на присутствующих: – У нас есть соломенный тюфяк?

Вайолет покачала головой, позволив лакею помочь ей сесть.

– Не надо, я могу идти сама.

– Я все же думаю…

– Я сказала, что могу идти сама, – сорвалась Вайолет, но тут у нее в животе что-то оборвалось. Она непроизвольно резко втянула воздух.

– Позвольте вам помочь, – тихо сказал дворецкий. Он обхватил рукой ее за талию и осторожно помог подняться на ноги.

– Я не могу… А Эдмунд… – Она обернулась, но не смогла заставить себя снова посмотреть на мужа. Это не он, повторяла она себе. Он не такой.

Он таким никогда не был.

Она сглотнула.

– А Элоиза? – спросила она.

– Няня уже отвела ее наверх, – ответила экономка, подхватывая Вайолет с другой стороны.

Она кивнула.

– Мэм, мы должны уложить вас в постель. Все это плохо для ребенка.

Вайолет положила руку на живот. Ребенок толкался, как безумный. Что было в порядке вещей. Этот ребенок, в отличие от всех предыдущих, пинался, толкался, крутился, икал и никогда не отдыхал. И это, наверное, хорошо, подумала она. Ему придется быть сильным.

Она подавила рыдание. Им обоим придется быть сильными.

– Вы что-то сказали? – спросила экономка, направляя ее к дому.

Вайолет покачала головой.

– Мне нужно прилечь, – прошептала она.

Экономка кивнула, а затем решительно посмотрела на лакея:

– Посылай за повитухой.

*   *   *

Ей не нужна была повитуха. Никто не мог поверить в это, учитывая пережитое ею потрясение и ее поздние сроки беременности, но ребенок отказывался выходить. Вайолет провела еще три недели в постели, принимая пищу, потому что так было надо, и пытаясь напомнить себе, что ей следует быть сильной. Эдмунд ушел, но у нее было семеро нуждавшихся в ней детей. Восемь, если считать упрямца в ее животе.

А затем наконец, после легких и непродолжительных родов, повитуха объявила: «Это девочка!» – и вложила маленький, тихий сверток в руки Вайолет.

Девочка. Вайолет с трудом в это верила. Она убедила себя, что это будет мальчик. Она бы назвала его Эдмундом, наплевав на то, что первых своих семерых детей называла по алфавиту. Его бы звали Эдмунд, и он был бы похож на Эдмунда, потому что определенно только в этом случае она смогла бы найти в происходящем хоть какой-то смысл.

Но это оказалась девочка, розовенькая малышка, не издавшая ни звука с момента своего первого крика.

– Доброе утро, – сказала ей Вайолет, потому что не знала, что еще сказать. Она посмотрела на дочку и увидела свое собственное лицо – меньше, немного круглее, но определенно ничуть не похожее на Эдмунда.

Малышка посмотрела нее, прямо ей в глаза, хотя Вайолет знала, что это невозможно. Младенцы не могли этого делать так скоро после рождения. Кому как не Вайолет знать – это был ее восьмой ребенок.