Лепта

Утром другого дня друзья встретились у одного из фонтанов на пьяцца дель Пополо, взяли карету и направились к заветным Альбанским горам. Рожалин, одетый в серый дорожный сюртук, покручивающий в руках неизменную трость, был, как всегда, весел, смешлив. Он посмеивался над громоздким художническим багажом, над растрепанными бородами, полуразбойничьим платьем художников — широкими плащами и надвинутыми на глаза шляпами, над их плохим итальянским.

Александр и Григорий не отвечали на его шутки, при встрече лицом к лицу глаз вроде не отводили, но и прямо не смотрели. Их занимала карета, веттурино — пожилой римлянин в круглой высокой шляпе, то и дело покрикивающий на лошадей. Они долго возились, устраивая у ног ящики с красками, поправляли одежду, глазели на дворцы римской знати — Дориа, Русколи, Киджи, будто еще не видели их. Что говорить — Корсо — главная в Риме улица, как и Невский проспект в Петербурге. По ней прокатиться — на празднике побывать, тут все показывается в лучшем наряде: щеголи с толстыми сигарами и дамы в прекрасных туалетах, роскошные коляски и лошади. Художники и их рассматривали внимательно.

С грохотом проехали Корсо, возле угрюмого, с небольшими окнами палаццо Венеция, над воротами которого укреплен черный двуглавый орел — австрийский герб, повернули к развалинам форума Траяна, а дальше — к руинам форума Романо, который римляне называют Коровьим пастбищем. Здесь и впрямь все заросло травой, бурьяном, из которого там и сям торчали разной величины пеньки мраморных колонн. Дальше поплыли навстречу Колизей и арка Константина — поворот на древнюю Аппиеву дорогу. Здесь, справа от дороги, высились грандиозные руины терм жестокого императора Каракаллы, тянулись виноградники, а потом показались старинные гробницы. Древние римляне хоронили здесь знаменитых сограждан…

Разговор с Рожалиным никак не возникал, и неловкость, которую ощущали художники, не проходила. Рожалин, впрочем, давно перестал обращать на них внимание. Задумчиво и напряженно смотрел он вперед, словно ожидал увидеть что-то необыкновенное.

В тишине был слышен неторопливый топот копыт и стук колес экипажа.

— Какая торжественность, истинно говорю, — как бы про себя сказал Рожалин, — Ах, что за страна Италия! Диво дивное. Италии выпал счастливый жребий — быть известной всему миру. От времен возникновения и до сегодняшнего дня. Эпоха римских царей, время римской республики с консулами и триумвирами, могущество римских императоров… Я думаю иногда: может статься, история какого-нибудь северного или восточного народа не менее ярка, не менее захватывающа и грандиозна, но мы ее не знаем, нам об этом ничего неизвестно. А Италия — всеобщее достояние. Как бы ни делили ее между собой Испания, Франция, Австрия, как бы ни складывалась ее судьба, кто бы ею ни правил, она ни на минуту не сходит с исторической арены. Утратилась политическая власть, она стала во главе искусства: явились великие итальянские художники и поэты — Рафаэль и Данте. Италия до сего дня остается во главе художественного мира. И вот даже вы, друзья мои, нагрянули сюда из северной варварской страны постигать итальянское искусство…

Рожалин рассмеялся. Григорий покачал головой:

— Италия живет воспоминаниями и прошлым искусством. Современникам нечем хвастать.

— Говорите, Италия живет воспоминаниями? — живо подхватил Рожалин. — Ну нет! Вы ослеплены галереями, картинами великих мастеров, и вам неведома подлинная жизнь Италии, неведомо, что тюрьмы Рима, Пьемонта, Неаполя наполнены арестованными гражданами. Вы еще ничего не слышали о Мадзини…{35} Я уверен: история Италии впереди. Не может эта удивительная страна оставаться разгороженной на княжества и королевства. Истинно так!

Что говорит Рожалин, о чем пророчествует? — Александр нечаянно взглянул на Григория и поразился: таким подавленным никогда его не видел. Сдвинув брови к переносице, Григорий изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать.

— Что с тобой?

Григорий отмахнулся, не обращай внимания, сейчас пройдет. И точно, сейчас все и прошло. Через минуту он запел:

Ой у лузи та й пры берези
Червона калына;
Породила та удовонька
Хорошего сына…

Пел Григорий в полный голос — даже веттурино оглянулся, а потом как-то странно засмеялся, завсхлипывал, ладонью растирая по лицу слезы.

Тут и Рожалин вмешался:

— Успокойтесь, Григорий Игнатьевич!..

— Сейчас, сейчас… Друзья мои, простите великодушно, нашло на меня… Как подумаю: это здорово, что я с вами здесь, в Италии, на Аппиевой дороге, что моему барину Михаилу Семеновичу понадобился собственный живописец и он отдал меня в Академию, хотя наш президент Оленин противился. Я своему счастью не верю, до сих пор все боюсь, что его сиятельство завтра возьмет и заберет меня отсюда…

— Положись на бога, Гриша, что об этом говорить, — отозвался Александр. — Милостив к тебе был граф до этого, даст бог, и дальше будет милостив. Посмотрим, что он скажет, когда станешь первоклассным мастером, когда о тебе Рим заговорит.