Лепта

— Дело появилось, Николай Матвеевич. Знаете, я думаю порой, ничего не бывает в жизни просто так. Вы мне вот встретились в Риме — это судьбой послано. Не смейтесь. Я вам в любви сейчас объяснюсь. Ведь я вам обязан, и никому другому, тем, что понял, какая в искусстве сила заключена, что художник — не ремесленник, а поэт и даже пророк, который может быть вестником новой жизни…

Рожалин перебил:

— Полно, Александр Андреевич, мне ли вы этим обязаны? Себе прежде всего. И своему любимому Рафаэлю. Все вы, милый Иванов, постигли сами. Вы это доказали своим «Аполлоном»! Истинно говорю: художник, мыслящий возвышенно, может подняться над ремеслом. Может помочь людям стать лучше. Я уж надоел вам, все одно твержу: если картина не предмет пустого любования, а повод для размышлений… Хорошо, если художник сумеет избежать соблазнов легкого пути, устоять в грубой жизни и сохранить свое искусство, свою душу в чистоте. Вот что нелегко.

Александр улыбнулся:

— Надо устоять, иначе никто не укажет людям, где та дорога, по которой им идти… Я вот что решил, Николай Матвеевич, к «Аполлону» я больше не прикоснусь. Нельзя мне тратить время на воспевание прошлого золотого века, надобно о будущем хлопотать. Да-с. О будущем…

Александр оборвал фразу. В эту минуту из дома вышел встрепанный Григорий.

— Она убежала, — сказал он весело.

— Как убежала?

— Не знаю. Ни с того ни с сего — хлип, хлип — в слезы и убежала.

Он опустился рядом с Рожалиным, засмеялся — снова улыбка до ушей, — заговорил возбужденно:

— Друзья мои, как хотите, я остаюсь здесь. У меня слов нет рассказать, как я счастлив. Теперь только понял я, что есть на земле счастье. Нет, я отсюда не уеду, пока не закончу портрета, пока не узнаю, что и она меня любит… Вот уж точно, ехал я сюда — терзался, плакал от горя, а теперь готов плакать от счастья.

Александр решился прервать его:

— Гриш! Не горячись. Опомнись. Мы ведь с тобой в самом начале…

— Полно, Александр Андреевич, — это Рожалин вмешался. — Помолчите. Пусть судьба посветит Григорию Игнатьевичу хоть с этой стороны.

— Вот, вот, хоть с этой, — Григорий улыбнулся радостно. Рожалин пожал ему руку.

— Помоги вам бог!

На другой день Александр и Рожалин уезжали из Альбано. Свой подмалевок — памятник бессилия, как он назвал его, — Александр оставил Виттории, положил рядом с чьим-то холстом у распятья, пообещав приехать когда-нибудь еще закончить портрет. Григорий проводил их к веттурино и долго разводил руками, показывая: он не виноват, что остается.

Рожалин сказал:

— Если он будет жениться, ему нужно спрашивать позволения у Воронцова. Видно, мне придется говорить с княгиней Волконской, чтобы она взялась уладить это дело. Граф ей не откажет.

Александр вздохнул:

— Могут ли быть счастливы бедняки, у которых все помыслы о хлебе насущном? Нищим — таким, как мы с Григорием, — жениться — значит пропасть. Нет, бежать ему нужно от Виттории, как бежал Иосиф Прекрасный{37} от жены Патифара, — он сказал «Женыпатифара», как говорил Сережа, и сейчас же к горлу подкатил комочек — тоска по дому. — Красавицы, подобные Виттории, не для бедняков художников. — Он умолк, поняв, что слова его звучат мрачным пророчеством, и, замявшись, шутливо добавил: — Это я для себя вывел: любовь не мой удел. — Тут он вновь стал серьезным. — Я должен служить России.

— Славный мой, Александр Андреевич, мы не договорили в беседке… Вы, чувствую, задумали новую картину?

— Да. Большую картину задумал…

Кажется, невелико расстояние в двадцать пять верст, что отделяют Альбано от Рима, а за дорогу — под монотонный стук колес и покрикивания веттурино — о чем только не передумаешь. Рожалин и Александр молчали, но молчание их было легким. Им было хорошо вместе. Александр с живым интересом поглядывал на обширные поля Кампаньи, которые слева смыкались с морем, на гробницы вдоль Аппиевой дороги. Все тут вызывало мысли о вечности, о смысле жизни и своей причастности к вечности. Конечно же, ведь он был на Аппиевой дороге — праматери дорог. Построенная во времена консульства Аппия Клавдия, первого римского поэта и честолюбивого цензора, из камней, которые употребляются для мельничных жерновов, она вот уже три тысячи лет служит Риму. Сколько прошло по ней людей, желавших познать мир и сделать его лучше…

За аркадой акведука, пересекавшего дорогу, — он тоже построен был Аппием — вдруг открылась панорама Рима{38}. На переднем плане горели освещенные закатными лучами развалины — термы и форумы, за ними возвышался Рим нынешний — с голубым куполом святого Петра. Покойный, ясный, золотистый свет, разлитый в воздухе над всей Аппиевой дорогой, над пологими холмами Рима, почудился Александру благовестом, знамением его счастливого будущего.

— Истинно говорю — нелегко представить, но был когда-то Рим без собора святого Петра, без этого купола, — проговорил Рожалин, — а пришел в город Микеланджело, и появился купол, и завершился собор — символ нового Рима…