Лепта

Теперь прошла горячка первых дней после приезда в Рим, когда он перебегал из музея в музей, из галереи в галерею, чтобы увидеть картины великих мастеров. Теперь он их скрупулезно изучал: манеру мастера, технику его письма.

И от этого терялось ощущение, где и когда он живет: сейчас ли, в начале девятнадцатого века, или он современник древних мастеров, картины которых изучает, которым выносит суд: принимает или не принимает в свое сердце.

Но и Рима ему было мало. Он попросил позволения Общества побывать на Севере Италии. Без этого не может быть полного представления об итальянском искусстве. И поехал.

Он трясся в дилижансе по каменистым дорогам, плыл через По на пароме, объяснялся в Ферраре, где кончалась Италия папская и начиналась Италия австрийская, с австрийскими таможниками (в багаже его были только художнические принадлежности), ночевал в дешевых гостиницах, где до утра звенели гитары и песни и слышалась перебранка итальянцев с австрийскими солдатами. Но это не отвлекало его от эпохи Возрождения.

В большом ли городе был и в больших соборах или в малом городе, как Римини, он был подавлен неожиданным обилием произведений древнего высокого искусства.

Это была глубь времен, это были вековые традиции, школа большого художественного мастерства. Это было могучее древо, на котором созрел талант Рафаэля, Леонардо, Микеланджело.

Смотрел ли он в Падуе фрески из жизни Христа и богородицы Джотто, а в Болонье, возвращенную из Франции после похищения наполеоновскими солдатами, «Пьету» Гвидо Рени, а в Венеции картины и росписи Тициана, он ощущал силу этого древа.

Петербургская Академия была в сравнении с ним подросток, зеленая лоза… Но она была отростком от него, его восприемницей. И он — Александр Иванов — русский художник — тоже был восприемником этого могучего искусства.

Русское искусство молодо, молоды русские художники. Им, он полагал, выпала великая миссия здравой критикой подвести черту под всем бывшим, взять все лучшее в свой опыт…

В Венеции Александр заново открыл для себя Тициана, Веронезе, Джорджоне. Сколько ни видел еще в Петербурге эстампов и копий с их картин, никто не сумел передать теплый колорит их письма, в котором светило живое солнце и пылало благочестивое чувство.

Он с восторгом копировал венецианцев. Картину Тициана «Вознесение божьей матери» он так уж и считал похищенной из рая. Кисть Тициана волшебна, краски горят, не гася друг друга, создавая ощущение праздника, радости, ликования. Но чтобы постичь волшебство венецианского теплого света, мало копировать. Александр исполнил в Венеции эскиз своей будущей картины «Явление Христа народу» в теплом колорите венецианских мастеров и сейчас же почувствовал, как ожила собранная им на берегу Иордана толпа.

После Венеции ничего не хотелось более смотреть. Прощаясь с нею, полюбовался он розовато-малиновыми венецианскими зданиями, отраженными в нежно-голубых, отливающих серебром водах лагуны, и поехал в Рим. Ему неудержимо хотелось работать над большой картиной.

3

Александр вместе с толпой вошел в Капитолий. Остановился возле одной картины, у другой… Сразу же после выставки картины «Последний день Помпеи», после римского триумфа Карла Брюллова{39}, все русские живописцы, живущие в Риме, выставили в Капитолии свои работы. Вот и видно стало, кто с пользой, кто без пользы провел эти пять лет в Италии.

Кипренский явился с новыми портретами. Среди них шедевр — портрет его юной жены Мариучи. Совсем в нем неощутима кисть.

Тут же Алеша Марков, Григорий Лапченко, Михаил Лебедев{40}… Марков удивил Александра иллюстрацией к басне Крылова «Фортуна и Нищий» размером с пьяцца дель Пополо. Фортуна — обнаженная дама с повернутым к зрителю торсом — такую-то можно и в холодном Петербурге нарисовать…

Григорий Лапченко выставил большую картину «Сусанна и старцы». В ней Италия ощутима. Сусанна была прекрасная Виттория — жена Григория. Александр до сих пор помнит поездку в Альбано, когда готов был сказать то, что Григорий сказал раньше: «Я люблю ее…» Самого Григория нет в Капитолии, болен.

Михаил Лебедев представил пейзажи. Некоторые затемнены, а виды аллеи альбанского городка Кастель-Гандольфо — прелесть. Он по стопам Сильвестра Щедрина{41} идет.

Возле пейзажей Лебедева картина Александра «Явление Христа Марии Магдалине…». Там толпа. Хочется услышать, о чем говорят люди.

Длинный, в своем неизменном темном глухом сюртуке, тощий аскет Овербек увидел Александра, подошел, торжественно обнял.

— Вы? Вы большой будете мастер, молодой человек.

Александр смутился, благодарно посмотрел в опушенные белыми ресницами голубые глаза Овербека, сказал:

— Вы добры ко мне…

Пожал руку и Камуччини:

— После Брюллова я с опаской на русских смотрю. В Брюллове я не угадал большого таланта, а он оказался мастером номер один. Ваша картина обещает много.

Подошли Кипренский Орест Адамович, Миша Лебедев, Федор Иордан, Алексей Марков. У Ореста Адамовича было любимое словечко «ортодокс». Он им обозначал и восхищение, и презрение. Вся разница заключалась в интонации.