Лепта

Гроб заколотили, опустили в землю. Комья земли ударили по крышке. Бруни — крупный, маститый, с шапкой теперь уже не черных, а седых волос, в профессорском мундире с золотым воротником — первый бросил ком земли и отошел от могилы, шевеля за спиною пальцами, отряхивая с ладони крошки глины.

— Теперь, после Брюллова, он — первая кисть России, — шепнул Федор Моллер.

Александр Андреевич тоже бросил землю на гроб. Бруни кивнул ему.

— На Монте Тестаччо похоронена наша слава.

— Да, — согласился Александр Андреевич. — Пусть земля ему будет пухом.

Он взял Сергея под руку{81}, и они потихоньку пошли к воротам святого Павла, чтобы взять извозчика.

4

Обыкновенно Александр Андреевич поднимался чуть свет и уходил в студию, вместе с солнцем начинал и заканчивал день. Сергей просыпался много позже. Нынче Александр Андреевич дождался его.

— Смотрю на тебя, Сережа, какой ты стал у меня — зрелый муж. Батюшка бы залюбовался… Я тебя вот зачем жду, Сережа. Пойдем-ка в студию ко мне. Я все работал, работал, да ведь пора и тебе узнать, что делаю.

«О чем он?» — недоумевал Сергей.

Всю дорогу к студии Александр Андреевич держал Сергея под руку, ласково трепал по плечу.

— Извини, Сережа, я избегаю тебя, прячусь. Я несправедлив к тебе.

Сергей обрадовался: неужели брат выздоровел от своей подозрительности? Стало быть, теперь все будет хорошо…

Они вошли в студию. Александр Андреевич на ходу сбросил на кресло свой ветхий плащ, отчего колыхнулся рыжий занавес, которым была глухо закрыта картина, подвел Сергея к маленькому мольберту, на котором была помещена толстая пачка картонов.

— Брат мой, Сережа. Брат мой Сергей Андреевич, присядь-ка, послушай-ка, что расскажу. Наконец я могу тебе сказать. Я теперь вот к чему пришел. Я охладел к картине, ты это знаешь, потому что нет у меня прежнего убеждения, прежней веры. Я теперь иду по другой дороге… Как бы тебе объяснить то, в чем сам еще путаюсь. Ну, слушай. Что из того, что я утратил веру — да один ли я таков? Весь мир ее утратил!.. А наше искусство все еще, по инерции, питается сюжетами из Священной истории, которая давно уже никого не волнует и никому не нужна… Понять это — крах для художника. Чем же теперь жить искусству? Ведь оно не может быть в стороне от жизни общества. Я так думаю…

— Слушаю, слушаю, — сказал Сергей, привычно прикладывая ладонь к уху.

— Но что же может художник в современной жизни? А он многое, многое может, Сережа. Вот послушай, я думал, думал, да и придумал выход. Ведь в чем была ложь веков? Девятнадцать веков мир поклоняется богу-отцу, богу-сыну и святому духу, девятнадцать веков люди обманывают себя Христовым учением. Я докопался, докопался, Сережа. Нет, в начале это было нужно-с. Апостольское учение недаром приковало к себе раба и патриция, крестьянина и императора. Людям той поры надобно было, чтобы кто-то взял на себя их немощи и болезни, чтобы последние стали первыми, а первые последними, чтобы всякий, возвышающий себя, унижен был, а униженный возвышен. Но ведь что потом-то, потом-то что сделалось? Ведь от апостольского учения ничего не осталось, из освобождающего Евангелия люди сделали притесняющее католичество, из религии любви и равенства — церковь насилия. Мне Герцен когда еще это втолковывал. А я был неразвит, невежествен, чтобы понять его, а ведь религия — одна форма без всякой внутренней силы{82}. Мне казалось, достаточно своим искусством возвестить Евангелие, и мир раскрепостится от гнета. Как я ошибся! Теперь вот исправить хочу свою ошибку.

— Как же?

— Ты слушай, слушай! Я теперь задумал создать новый храм, храм искусства. В нем я замыслил разместить картины — сюжеты из Библии рядом с подобными сюжетами из греческой мифологии, из легенд и верований других народов, из истории нашего времени. А почему бы нет? В этих картинах будет весь путь человечества до рождества Христова и после него, путь великих идей и великих людей. Посмотри-ка: рождение Христа, рождение Зевса, Будды, Магомета, Александра Македонского, Наполеона — разве не одинаково это таинственно? А явление Гарибальди, Мадзини как объяснить?

Мой храм будет памятником всем верованиям людей, всем религиям. Христианство занимает среди них не такое уж большое место. Этим храмом я прощусь с прежним искусством, подведу черту под всем бывшим. И не надо будет художникам обращаться к этим сюжетам… Я сейчас стою на пороге огромного дела. И я так рад, что оно мне открылось.

Согласись, Сережа, это ли не задача художнику? Был бы я теперь моложе, твои бы мне годы! Но ничего, ничего, время еще есть… После всего, что я рассказал тебе, посмотри мои акварели. Помни, до времени никто не должен знать о их существовании.

Александр Андреевич подал Сергею картоны. Сергей с робостью посмотрел на него и стал медленно разглядывать акварели. Скоро он понял, что это эскизы, наброски будущих картин.

На первом эскизе представлена группа людей возле арфистки.

— Они слагают евангельский миф, — пояснил Александр Андреевич. Сергей все больше убеждался, что брат в самом деле не верит в священность Евангелия. — Его не святой дух, люди сочинили.