Лермонтов и христианство

Проблема, однако, в том ещё, что «общество» во всех его ипостасях и при всех социальных преимуществах никогда не обязывало себя развиваться именно в духовном или в нравственном отношении! Это неизбежно накладывает свой отпечаток на все проявления культуры и компоненты цивилизации, прямо формируя язык выражения «себя». Поэтому, свидетельствуя о наличии или слабом присутствии приоритетов внутреннего характера, общество всегда имеет тот язык, которого заслуживает.

А платой за духовную и культурную «разницу» является степень разложения и мера падения народа в его духовно-нравственных и совокупных с ним исторических составляющих.

В этих реалиях гений Слова, вынужденно принимая на себя главные из вышеотмеченных функций, становится перед печальным для него выбором: малоперспективная борьба с рутиной языка («новояза», по Оруэллу, и прочих быстро плодящихся языковых извращений нравственно измельчённого социума) или гибельное для него противостояние самому обществу. Это противостояние трагично для истинного исповедника художественного Слова уже потому, что само общество является как носителем, так и главным виновником общей деградации.

В разных соотношениях и пропорциях эти проблемы стояли и перед Лермонтовым. Невозможность решить их «здесь» усугублялась ненавистью к нему императора, оловянным истуканом стоявшего в центре враждебной Лермонтову «толпы». Находя нелепым тратить силы на борьбу с безличностями, поэт, высмеивая и не щадя худших из них, следовал завету Вольтера: «Что сделалось смешным, не может быть опасным».

Но, справедливо полагая это недостаточным, он куда чаще ставил своим «железным стихом» болезненные и нестираемые клейма на пороках общества.

В этом плане Лермонтов является преемником традиции мировой литературы, социальной задачей и нравственной сутью которой является непримиримая борьба с реальным злом. Именно на это нацеливал поэт свой стих.

Выкованный железной волей, заточенный острым умом и превращённый поэтическим гением в разящий «клинок» стих этот был главным оружием его борьбы – разящим оружием.

И всё же не борьба как таковая и тем более не отдельные персоналии были главным объектом внимания Лермонтова. К тому же, обращённый к пороку, а потому имея социальное звучание, его «железный стих» не задевал тех, кому за отсутствием повода для этого изначально не предназначался.

Однако в силу социального охвата, глубины содержания и нравственной силы знаменитый стих поэта всегда находил, точнее, доставал тех, кто явно того заслуживал. Словом, при очевидности адресата жалобы на Лермонтова со стороны «потерпевших», с моральной точки зрения, не стоят выеденного яйца.

Вернёмся к многообразию внутреннего бытия Лермонтова.

Именно оно находится в основе величия, которое по этой причине до сих пор остаётся тайной за семью печатями.

В детстве ещё ощутив дарованное и угадав своё личное предназначение, Лермонтов исследовал человека не столько как житейскую субстанцию или некую «общественную единицу», но как живое свидетельство божественного в нём (в человеке, самом Лермонтове) и обратной связи в этом свидетельстве. Как принцип духовного действа, это не было новостью ни в богословии, ни в философии. Вспомним хотя бы концепцию средневекового мистика Иоганна Экхарта, согласно которой человек способен познать Всевышнего, поскольку в его душе есть «божественная искорка», частица Божества. Но среди редких провидцев, открывающих в человеке «искры Божественного», Лермонтов-мистик выделяется прямой апелляцией к внутреннему человеку, адресуя потерявшего образ Божий человека к тому, что некогда было ему присуще.

Это объясняет и выводит на другой уровень жёсткие поэтические средства Лермонтова, тяжёлым кистенём бьющих тех, кто пирует во время чумы. Ибо в праведном и благородном гневе-труде он оснащён был исключительно сильным оружием – даром Поэта. Созидательность негодования Лермонтова состоит в том, что он не лишал надежды ближнего своего, а старался воскресить в нём духовное вспоминание о том лучшем, что некогда было в нём.

Этот отвлечённый от непосредственной (или – вещной) жизни интерес поэта роднит его с всесторонним изучением человека Леонардо да Винчи. С той лишь разницей, что интерес Лермонтова к человеку был не столь холодным. Хотя и он, и один из величайших аналитиков в искусстве несколько отстранённо (т. е. как будто с другой – сверх– или надчеловеческой «стороны») исследовали объект своего внимания.