Лермонтов и христианство

Здесь необходимо сказать, что, будучи задиристым в иных жизненных обстоятельствах, в творчестве Лермонтов никогда не сбивался на мелочи. В «устном слове» подчас допуская резкие выпады против недругов Отечества, которые по этой причине немедленно становились его личными врагами, в своих произведениях Лермонтов свободен от субъективных оценок и личностных пристрастий. Стоя над схваткой «глазастых» царедворцев, поэт никогда не привязывает свою лиру к «ушам» и «глазу» николаевского режима. Внутренне свободный от него, поэт пытается увязать воедино духовную, народную и государственную волю, которые только и могут стяжать мир и благоденствие его Отчизны. Являясь базой общественной жизни, именно такое бытие определяет формы и меру ответственности гражданина перед обществом и государством, где «мера» эта неразрывна с духовностью нравственно полноценных личностей. Именно совокупность существующих в традиции и культуре духовной и нравственной ипостаси, во многом определяя социальное устройство, формирует и тело Страны. Именно литое единство этих связей создаёт устойчивое равновесие бытия народа в государстве, которое не способно исторически долговременно существовать вне ответственности перед собственным народом. В этом состоит историческая обязанность института государства. Сам же народ оставляет след в истории, только если способен выработать своё особое мироощущение и убедить мир в его исторической необходимости. Основанное на духовных категориях, это мироощущение внутренне родственно (также эволюционно обусловленной) всякой другой культуре. Являясь и началом, и следствием развития исторической жизни народа, она заявляет о себе до тех пор, пока живёт государство, не имеющее причин существовать вне своего народа. Вне этой «связки» смирение пред волей врага приводит народ, потерявший коллективную волю и превращённый в стадо, к состоянию всеми битого холопа, презираемого всеми, у кого в душе нет места рабству.

Особенно в этом вопросе у Лермонтова не было недомолвок и неясностей. Всякая полуправда воспринималась им как коварство, в уродливых формах которой извивается ложь. Подслащённая и заглаженная до лицемерия, она «портила желудок» обществу, отравляя эволюционное и политическое бытие народа. Ибо не одними мировыми войнами и «надмирными» заблуждениями рушится мир, а здешними и тутошними. Потому «смиренный» отказ от борьбы с социальным злом воспринимался поэтом как само зло. Но то – Лермонтов.

Те, кто «уповают на Бога» пустыми стенаниями и «безутешным плачем», за долготою которого не помнятся уже причины и начала «духовных страданий», обычно не сворачивают уже с пути «слёзного покаяния». Ущемлённым в личностном плане, бесприютным в социальном, а в жизненных обстоятельствах неизменным в своём малодушии ничего больше не остаётся, кроме как «честно» признать ту форму «духовного пребывания», которая им наиболее соответствует. Наверное, про таких «честных» до поры до времени (вспомним Кьеркегора) и христиан «до определенной степени» писал Фридрих Шиллер в пьесе «Разбойники»: «Если сгонишь честного человека с насиженного им места – быть ему у чёрта под началом». Шарахаясь по жизни от всего, что обязывает к действию из опасений: «как бы не согрешить!» или «как бы чего не вышло…» (а это уже Чехов), духовные обыватели всех сословий, страшась изначально дарованной человеку свободы, фактически отчуждают себя от бытия как такового. Это, к счастью, мало свойственно истинно деятельным и по-настоящему честным людям. «Если бы у всех людей страх перед грехом оказался бы сильнее любви к добру, то жизнь не земле была бы совсем невозможна», – говорил философ Иван Ильин.