Лермонтов

Выбраться Арсеньевой было, конечно, нелегко: своего экипажа нет, извозчики выезжать соглашались неохотно и цены заламывали несусветные. Но средства у Елизаветы Алексеевны имелись, случай был крайний, а в крайности Арсеньева хоть и не переставала считать деньги, но и тратила их, не жалея, да и Середниково – под боком. Может быть, просто не успела или испугалась кордонов, которыми, вскоре после официального объявления о заразе, окружили Москву? Вряд ли. В опасности Столыпины решали скоро и действовали расторопно. Вероятнее всего, со свойственным ей здравомыслием рассудила: Середниково – монастырь хоть и хороший, да чужой; туда со своим уставом не сунешься, а здесь, в теремке арбатском, все в ее руках: и кухня, и место отхожее, и грязь у девок под ногтями. Прикинула, поразмыслила, взвесила все «за» и «против» и распорядилась: ворота затворить, ставни закрыть и никого – ни под каким видом – не принимать. И дворовым из дома строго-настрого выходить запретила. А яму выгребную и место отхожее хлоровою известью два раза на день заливать приказала, посуду со щелоком мыть и в кипятке варить; хлеб не у булочника брать, а самим ставить.

Прежде за провизией повар ездил, но повару в нынешних серьезных обстоятельствах Арсеньева не доверяла. Вызвала к себе в кабинет дядьку Мишеля, Соколова Андрея; ему «казну» вручила, ему одному и право дала: раз в неделю покидал Соколов осажденную «чумой» крепость, на рынок, не входя в контакт с извозчиками, пешком шел за курями живыми. Кроме супа с позапрошлогодними, из Тархан еще привезенными, сухими грибами, да курицы жареной, да хлеба из тарханской же, дохолерной муки, никто в течение трех месяцев ничего в рот взять не смел. Ни молока, ни сметаны, ни огурцов, ни яблочка.

Полы в людской и на кухне и те с хлоркой мыли. От чесночного духа в голове дым стоял. Мишель попробовал взбунтоваться, да бабушка так посмотрела…

Впрочем, «холерную диету» он переносил легко; даже на пользу пошло: похудел, вытянулся. Единственное, в чем покорный внук позволил себе нарушить введенный бабушкой режим, – это ставни: в его мезонине они – единственные в доме – день и ночь были открыты. Елизавета Алексеевна, поворчав вначале, махнула рукой. В то, что холера передается через зараженный воздух, она напрочь не верила и ставни держала на запоре не от заразы – от ужаса: смертные фуры разъезжали по пустынной Москве, по всем улицам и переулкам ее. Всех хватали, и больных, и пьяных. Стук фур, в ночи особенно, гулок был, ставни утишали его.

«Ведомости» приходили обкуренные. Прикрываясь тонким платком (еще в девичестве собственноручно вышитым: на белом батисте – герб родовой, столыпинский), Елизавета Алексеевна внимательно изучала сведения о заразе. Все смешалось: и вздор, и дельное. Среди прочих запрещений и такое было: «Запрещается предаваться гневу, страху, утомлению, унынию и беспокойству духа». Елизавета Алексеевна усмехнулась, но отложила листок. Взяла с комода лечебник, залистанный за тридцать-то лет, из Тархан, в числе самых нужных вещей, захваченный. Господина Бухана творение, «славнейшего в нынешнем веке врача». И в шкатулке средь деревенских рецептов порылась. Девку крикнула, приказала из кладовки узелок с травами нести.

Вечером весь дом успокоительный чай пил. И внука заставила.

Девок утром добудиться нельзя, а на Мишеньку не подействовало: опять до рассвета свечи жег…

Впрочем, ни уныния, ни утомления и тем паче страха Елизавета Алексеевна за внуком не примечала. Наоборот: весел, возбужден и выглядел довольным тем, что судьба подарила ему «отпуск по случаю холеры морбус»!

Загнанный карантином на верхотуру арбатского домика, освобожденный от обязательных занятий, он наконец-то сочинял свое: первую настоящую драму «Люди и страсти», первый опыт «творческого постижения жизни» и «субъективно-биографического реализма» (Пастернак). Об этой вещи поговорим позднее, когда Лермонтов закончит вторую часть драматургического диптиха, романтическую драму «Странный человек». А пока сосредоточимся на внешних обстоятельствах его жизни, как она складывалась после выхода из пансиона.

…Холерные фуры оставляли на вымытой дождем брусчатке длинные полосы переулочной грязи, врачи, вызванные к занемогшим, не подходили к кровати, стоя в дверях, указанья давали. Город казался пустынным, покинутым «населенцами». Однако пустота была лишь маскировкой: Москва сражалась с холерой. Сражением командовал сам губернатор, князь Дмитрий Васильевич Голицын. Человек образованный и благородный, но, как выражались в ту пору, «слабого характера», он вдруг ожил. И откуда в этом сибарите энергия взялась?