Лермонтов

Но если все земное, за исключением гор, не без порока, то какой смысл в молитве, какую принуживает повторять его милая бабушка: «Будите вы совершени, яко же Отец ваш небесный совершен есть»? Едва осмелившись записывать свои мысли стихами, Мишель осмелился зарифмовать и это, еретическое и вряд ли исполнимое, желание: достигнуть совершенства в пределах «земного мира». Но достигнуть самому, через мышление и годы, а не получить в дар ни за что.

Когда б в покорности незнанья
Нас жить Создатель осудил,
Неисполнимые желанья
Он в нашу душу б не вложил,
Он не позволил бы стремиться
К тому, что не должно свершиться,
Он не позволил бы искать
В себе и в мире совершенства…

А вот Пушкину и не нужно было спрашивать «позволения»! Он находил, не ища. «Будите вы совершени, яко же Отец ваш небесный совершен есть»? Но тогда, в начале пути, это не притягивало, а отпугивало. Вдобавок еще и мнилось: Пушкину, которого ослепительная слава просветила насквозь, совершенство его творений досталось даром. А ежели это так, то нет ни урока, ни примера. Иное дело Гете или Боратынский. Но Гете – далеко. А Боратынский рядом. Рядом, а все равно в тени, в сумерках, за туманной пеленой догадок и пересудов. Пажеский корпус, какое-то пустяковое дело, за которым почему-то последовали нешуточные гонения: многолетняя солдатчина, фактически ссылка в Финляндию, упорное, не пробиваемое хлопотами влиятельных лиц нерасположение императора Александра… Словом, не столько человек, сколько живая тайна, а у Лермонтова, по его же словам, «один из тех беспокойно-любопытных характеров, которые готовы сто раз пожертвовать жизнию, только бы достать ключ самой незамысловатой, по-видимому, загадки, но на дне одной есть уж, верно, другая…». К тому же у живой тайны, не в пример Пушкину, романтическая внешность. Когда этот высокий голубоглазый блондин, наезжая в Москву, появляется в Дворянском собрании, молодежь, теснящаяся на хорах, прямо-таки перевешивается через перила, чтобы получше его рассмотреть.

Знакомиться с Боратынским юноша Лермонтов, конечно же, не собирался. И на знакомство не набивался. Он и с Пушкиным не познакомится, потом, в Петербурге, хотя тот бывал в доме ближайших его родственников. И не по робости. Личное знакомство с заинтересовавшим лицом, будь то женщина или мужчина, старик или юноша, светский лев или завсегдатай игорных домов, не входило в его планы. «Неведомый избранник» предпочитал тренировать врожденную проницательность, наблюдая занимающую его персону издалека и вчуже. Знакомство исключало «неутомимую наблюдательность»; при личном знакомстве неутомимая наблюдательность становилась нескромной, а то и неприличной. Юрий Федорович Самарин при первой встрече был почти шокирован способностью Лермонтова «читать в уме» собеседника, да еще и схватывать суть вычитанной информации мгновенно, в краткий миг: «Вы еще не успели с ним заговорить, а он уже вас насквозь раскусил…»

В шестнадцать мальчишеских лет неутомимый наблюдатель еще недостаточно проницателен, чтобы раскусить насквозь твердый орешек по имени Евгений Боратынский, но это-то и возбуждает «беспокойное любопытство». Поначалу, когда Боратынский после долгого уединения в деревне появился в Москве, Лермонтова, видимо, заинтересовали не столько стихи, сколько их автор. Во всяком случае, до 1831 года в его поэтических упражнениях мы не встречаем ни реминисценций, ни парафраз, ни даже следов внимательного чтения Боратынского. С весны положение меняется, и это уже не отработка пройденного материала, как было в «коллажных» поэмах, и даже не «братская перекличка», а нечто вроде заочного «размена чувств и мыслей», может быть, даже один из «таинственных разговоров», затевать которые Михаил Юрьевич продолжал и в зрелые годы. (Помните: «Таинственным я занят разговором, но не с тобой я сердцем говорю»?)

В «Записках» Сушкова рассказывает, что Лермонтов, продекламировав «Оправдание» Боратынского («Нет, обманула вас молва…»), сказал, что оно ему нравится куда больше пушкинского «Я вас любил…», Боратынский, мол, «вернее обрисовывает» его «прошедшее и настоящее». (Разговор, запомнившийся мисс Блэк-айз, происходил зимой 1834 года, на балу, в перерыве между мазуркой и ужином, во время которого модный певец исполнял романсы на стихи Пушкина.) Конечно, это бальное «болтовство», но и не совсем «болтовство». Пушкинские стихи о любви Лермонтова действительно не трогали. Даже красавицы пушкинского выбора и те не нравились. В послании к Юсупову Александр Сергеевич, приписав князю свой вкус, из множества обворожительных юных жен и дев выделил двоих:

Влиянье красоты
Ты живо чувствуешь,
С восторгом ценишь ты
И блеск Алябьевой,
И прелесть Гончаровой.