Лермонтов

Мой дом везде, где есть небесный свод,
Где только слышны звуки песен,
Все, в чем есть искра жизни, в нем живет,
Но для поэта он не тесен.

До самых звезд он кровлей досягает

И от одной стены к другой —
Далекий путь, который измеряет
Жилец не взором, но душой.

Есть чувство правды в сердце человека,

Святое вечности зерно:
Пространство без границ, теченье века
Объемлет в краткий миг оно.

И Всемогущим мой прекрасный дом

Для чувства этого построен,
И осужден страдать я долго в нем,
И в нем лишь буду я спокоен.

На беглый или формальный взгляд, Лермонтов, еще не умея передать «холодной буквой» «боренье дум», громоздит противоречие на противоречие. На самом же деле ход его мысли безупречно логичен. Все, в чем есть хоть искра живой жизни, включая «заботы мелочные света» («до последней физической нужды»), достойно и творческого внимания, и поэтического «гостеприимства». И это отнюдь не делает дом для звуков песен тесным и ничуть не мешает его хозяину и строителю «досягать кровлей» до самых звезд.

Однако это всего лишь теория, так сказать, программа, всего лишь выработанный в уме план дальнего, рассчитанного на мышление и годы пути. И вот тут-то господин Случай, в неслучайные указатели коего Лермонтов верит больше, чем в судьбу, и протягивает ему путеводительный луч.

Празднуя избавление от «чумы», москвичи не только всю ту зиму танцевали до упаду и ели до отвала. Долгое воздержание от визитов разогрело родственные чувства. Рождественские презенты после холеры выбирались с особым тщанием. Екатерина Аркадьевна, заехав на Малую Молчановку и одарив золовку невесомой кашемировой шалью, оставила для Миши «Северные цветы» с отрывками из новой поэмы Боратынского «Наложница».

Михаил Юрьевич еле дождался апреля, когда поэма вышла наконец отдельным изданием. Но как Екатерина Аркадьевна могла угадать, что ему нужно? Как догадалась, что подаренный ею же Пушкин ему не вожатый? Видно, недаром Дмитрий Алексеевич, выбирая невесту, против родительской воли пошел, а Сперанский умным, чутким умом ее восхищался!

Пушкин после возвращения из ссылки был в самом зените прижизненной своей славы. Где бы он ни появлялся – в театре, на концерте, на гулянье, все головы, словно подсолнухи к солнцу, разворачивались в его сторону. Так что же помешало (или наоборот – помогло?) Лермонтову не пойти, не кинуться за солнцем русской поэзии? Ведь он искал славы, не известности и успеха, а славы, хотя и понимал, что даже истинная слава не гарантирует блаженства, то есть счастья.

К чему ищу так славы я?
Известно, в славе нет блаженства,
Но хочет все душа моя
Во всем дойти до совершенства…

Недостижимость совершенства мучила его чуть не «со дней младенчества». Все было несовершенным. И в Пензе, куда они с бабушкой то по делам, то по праздникам наезжали, и в Москве, в которой родился, но которую впервые разглядел только в пятилетнем возрасте… Не было совершенства и в Тарханах, даже в тот краткий миг, когда рождественские снегопады совершали чудо преображения. Совершенны на этой земле были только горы. Мишель понял это не сразу. Виды Горячеводска мало чем отличались от унылой «равнинности», по которой так долго тащился громоздкий столыпинский караван. На скорую руку слепленные жилища, тощие деревца, сушь да зной. Но, оглядевшись, понял: чем непригляднее наиближайшие окрестности Вод, тем совершеннее по контрасту волшебный круг Пятигорья. Портреты гор, именно портреты, а не описания, едва ли не самое выразительное в первых, еще полудетских кавказских стихах и поэмах Лермонтова. Оказавшись волею случая в том самом месте (в сердцевине страны гор) и в самое нужное время, то есть в том возрасте, когда у ребенка складывается образ мира, явленный в поразивших его картинах, Лермонтов и мыслит картинами. С упорством отчаяния, с каким не слишком умелый художник добивается сходства с оригиналом, делает эскиз за эскизом, пытаясь передать «холодной буквой» не столько общий вид горного ландшафта, сколько необщее выражение каждой из семьи гор, перенося из поэмы в поэму удачно, как ему кажется, схваченные черты. Видимо, уже тогда, десятилетним ребенком, еще не понимая, он «по инстинкту» чувствовал: одичалые хребты Кавказа не просто взлелеяли его младенчество, но и поставили глаз, образовали, отформовали и оптику художественного зрения, и «образ совершенства».